Структура языкознания (лингвистики) как науки. Логическая структура лингвистической теории

Лингвистика во второй половине ХХ века не только стала «наукой наук», но и сама испытала на себе огромное влияние времени, превратившись из науки о грамматических формах и их истории в философско-психологическую теорию человеческого мышления и общения. Наука о языке с появлением каждой новой теории и школы все больше становится наукой о сущности человека, о структуре его «ментальности», о способах его взаимодействия с миром и с другими людьми. Мы приводим характеристики разных лингвистических теорий, сложившихся и ставших влиятельными именно во второй половине нашего века.

Генеративная лингвистика

У языка есть особая психическая реальность — с этого утверждения начался переворот в лингвистике; произвели его отцы-основатели генеративной (порождающей) грамматики, прежде всего Хомский.

Психическая реальность языка — это его универсальная, для всех языков Земли одинаковая внутренняя структура, заложенная в человеке от рождения; различаются от одного языка к другому только детали внешней структуры. Именно поэтому, усваивая язык, ребенок делает не все мыслимые, а лишь вполне определенные виды ошибок. И ему достаточно немного поэкспериментировать со словами, чтобы установить параметры родного языка.

Следовательно, лингвист не «изобретает» грамматику, пытаясь как-то организовать языковой поток, он ее реконструирует, как археолог реконструирует облик древнего города. Главная цель теории грамматики, по Хомскому, — объяснить загадочную способность человека носить в себе эту внутреннюю структуру языка, использовать ее и передавать следующим поколениям.

Интерпретационизм

Языковые конструкции имеют некую исходную, глубинную, реальную сущность; но их значение каждый «вычисляет» по-своему, исходя из собственного опыта. Каждый как бы добавляет к объективно существующим вещам и событиям свое их толкование. Культура в целом — это набор таких субъективных толкований, которые были признаны и приняты большинством. Поэтому, изучая речь, можно понять картину мира, выработанную в данной культуре.

Задача лингвиста — восстановить исходную сущность слова; кроме того, описать и объяснить структуру человеческого опыта, который на исходное слово наслаивается и придает ему определенные языковые формы.

Есть базовые элементы (категории) языка; все остальные могут быть объяснены с их помощью. В итоге получите бесконечную пирамиду прозрачно упорядоченных категорий.

Центральная идея Монтегю, самого яркого представителя этой школы: естественный язык, в сущности, ничем не отличается от искусственных, формализованных языков. В «Грамматике Монтегю» алгебраически представлены соответствия между формой и содержанием в языке; получился прекрасный инструмент для математического вычисления многих языковых превращений.

Функционализм

Это несколько пересекающихся школ и направлений, которые изучают язык как средство коммуникации: как он позволяет человеку устанавливать контакт с другим человеком, воздействовать на него, передавать эмоции, описывать реальность и выполнять прочие сложнейшие функции.

Теория прототипов

Говоря «дом», «заря», «справедливость», мы имеем в виду некий мысленный образ предметов, явлений, понятий, относящихся к данной категории. Эти образы-прототипы организуют множество сигналов, которые человек улавливает, иначе он бы с ними не справился. Прототипы меняются с течением времени, каждый оперирует ими по-своему. Тем не менее язык всегда остается «сеткой категорий», через которую мы смотрим на мир. Именно в таком качестве его и следует изучать.

Лингвистика текста

До семидесятых годов самой крупной единицей языка, с которой работали лингвисты, было предложение; в атмосфере триумфа формальных грамматик (вроде грамматики Монтегю) возникла гипотеза, что можно создать и грамматику текста, и она будет совсем иной, нежели грамматика предложения.

Это не вышло хотя бы потому, что не удалось выяснить, что такое текст. Но лингвистика текста выжила, влившись в общее языкознание; теперь она напоминает скорее новый облик текстологии — дисциплины столь же древней, сколь и респектабельной.

Теории речевого действия

Дрейфуя к культурологии, социологии, психологии, лингвисты заметили, что минимальной единицей языка можно назвать не слово, выражение или предложение, а действие: констатация, вопрос, приказание, описание, объяснение, извинение, благодарность, поздравление и так далее. Если взглянуть на язык именно таким образом (теория речевых актов), задача лингви ста — устанавливать соответствие между намерениями говорящего и единицами речи, которые позволяют ему эти намерения реализовать. Примерно ту же задачу, но другими методами решали этнометодология, этнография речи и этносемантика, наконец «анализ разговора».

«Принцип кооперированности»

«Принцип кооперированности», трактовки и иллюстрации которого занимают философов языка вот уже четверть века, был сформулирован П. Грайсом (1967): «Говори в соответствии со стадией разговора, общей (для собеседников) целью и направлением в обмене репликами». Для этого следует соблюдать определенные «максимы дискурса».

В 1979 году эти максимы приняли форму правил, справедливых вообще для рационального поведения людей, взаимодествующих друг с другом. Они предполагают, в частности, понимание всей ситуации, в которой сказанное имело конкретный смысл; например, если человек говорит: «Мне холодно», имея в виду «Пожалуйста, закройте дверь», значит он уверен, что собеседник способен мгновенно из множества вариантов (затопить печь, принести шаль и так далее) выбрать верный.

Когнитивная лингвистика

Эта теория принадлежит лингвистике, пожалуй, столь же, сколь и психологии: она ищет механизмы понимания и процесса речи — как человек усваивает язык, какие процедуры регулируют восприятие речи, как организована семантическая память.

В этой подборке, сделанной по материалам статьи В. Демьянкова «Доминирующие лингвистические теории ХХ века», представлены только теории и направления западной лингвистики, да и то, конечно, не все. Многие лингвисты непременно включили бы в перечень доминирующих «естественную теорию языка», школу Анны Вежбицкой стенфордских лингвистов и, наверное, еще какие-то лингвистические концепции.

Другая история — российская лингвистика последних десятилетий; о ней мы поговорим в будущем на страницах журнала. Тем не менее и приведенных скупых мазков достаточно, чтобы представить общую логику развития лингвистики, ставшей во второй половине ХХ века совершенно новой наукой. Она прошла через формалистические соблазны, создав по ходу этого увлечения массу чрезвычайно полезного, вплоть до компьютерных языков. Последние годы она, решительно качнувшись назад, к гуманитарной сфере, обретает новое лицо…

В лингвистике проблема соотношения системы и среды рассматривается в разных аспектах. Объединение всех этих концепций может иметь большую эвристическую силу. Настало время объединить и обобщить многие явления, ранее распыленные по разным разделам науки. Системность и функциональность языка, а также адаптивность и прагматика говорящего и слушающего пронизывают все явления языка и речи и должны рассматриваться в комплексе.

Под системой, как известно, понимается упорядоченная и внутреннее организованная совокупность взаимодействующих и взаимосвязанных объектов, образующих определенную целостность. Представление о том, что теория систем в разных своих вариантах языкознанию необходима, укоренилось давно, а теперь уже прочно завоевал свое место и функциональный подход. Появились работы и о значении среды.

Проблема взаимодействия системы и среды объединяет целый ряд вопросов: и общую теорию систем, и теорию адаптивных систем, и синергетику, и теорию множеств, и теорию множеств, и теорию информации. Применительно к лингвистике сюда должно войти все, что мы знаем о лексико-семантической системе, о лексических полях, функционально-семантических или грамматико-лексических полях, о грамматических категориях, о полевой структуре явлений грамматики и лексики, о контексте, о парадигматических и синтагматических связях, о теории вариативности слова.

Важно показать, что в языке представлены функцио-нально-адаптивные системы, которые непрерывно адаптируются к условиям коммуникативной среды и ситуации, в которых они функционируют. Высокая способность к адаптации является чертой, отличающей живые существа от неживой природы. Неудивительно поэтому, что теорией адаптивных систем мы обязаны прежде всего физиологам.

Как и в других науках, в языкознании действуют два противоположно направленных процесса: интеграция и дифференциация. Интеграция состоит в нашем случае в том, что для уточнения своих представлений о системности мы используем данные других наук, а дифференциация - в приспособлении этих концепций к специфике языкознания на основе анализа соответствующего материала.

Термин «адаптация» восходит, как известно, к Ч.Дарвину, который обозначал этим словом приспособление живых организмов к условиям окружающей их среды. И.П.Павлов воспринимал организм как целое и объяснял, каким образом это целое непрерывно адаптируется к окружающей его среде. Решающую роль в работе организма при приспособлении к среде играет нервная система и центр высшей нервной деятельности - большие полушария головного мозга. Известный физиолог П.К.Анохин предложил свою теорию функциональных систем еще в 30-х годах и продолжает ее с успехом развивать в течение многих десятилетий применительно к адаптации живых организмов к окружающей их среде. Он подчеркивает динамичность живых систем и их способность к экстренной саморегуляции и адекватному приспособлению к изменению обстановки (среды). В этой связи П.К.Анохин

вводит понятие «полезный приспособительный результат». В основе этого механизма лежит афферентный синтез, вклю­чающий доминирующую мотивацию, ориентацию в обстанов­ке, пусковую афферентацию, т.е. стимул и память 1 .

Всемирно известный физиолог Г.Селье почерпнул идею целостности и адаптации у И.П.Павлова, перед которым преклонялся. В своей работе «Очерки об адаптационном синдроме» он показал, как происходит в трудных ситуациях мобилизация защитных сил организма и приспособление к неблагоприятным условиям среды. Основой при этом оказы­вается эндокринная система.

Под адаптивной системой понимается самона­страивающаяся система, приспосабливающаяся к условиям своего функционирования не только путем обогащения своего состава, но и путем изменения самой своей структуры. Поводом и основой для изменения и адаптации системы является нарушение равновесия между состоянием системы - ее составом и устройством, с одной стороны, и теми задачами, которые она в процессе своего функционирования должна выполнять, - с другой.

О том, что система формирует свои свойства во взаимо­действии со средой, пишут теперь не только физиологи, но и представители разных наук. В теории информации понятие среды входит в понятие системы уже по определению. Там принято считать, что множество образует систему, если связи определенного вида между элементами этого множества (внутренние связи) преобладают над аналогичного вида связями между элементами этого множества и окружающей средой (внешние связи).

Рассмотрение языка как адаптивной системы соответствует методологическим основам советской лингвистики, т.е. пони­манию того, что развитие языка и сознания неразрывн связаны с развитием общества, с историей народа - носителя языка. В языке мы имеем дело с частным случаем всеобщей связи явлений в природе и обществе 2 .

Следует подчеркнуть, что в активном приспособлении языка к меняющимся условиям и задачам общения осуществляется диалектическое единство двух его противоположных свойств:

структурно-функциональной организованности и структурно-функциональной изменчивости, т.е. вариативности.

Функциональное направление в изучении языка отнюдь не ново, и оно с самого начала учитывало приспособление языка к процессу общения и к среде. Само понятие «функция объекта» бессмысленно, если отбросить среду, в которой эта функция выполняется. Это учитывалось и Н.С.Трубецким, и в социолингвистике, начало которой было положено в 30-х годах Е.Д.Поливановым. Со стороны психологии мышления об этом же по существу писал и выдающийся французский лингвист Г.Гийом, хотя термина «функция» он не употреблял, а рассматривал «причины». Свою теорию он называл психо-систематикой.

Наш современник, один из самых известных английских ученых М.А.К.Халлидей, напротив, широко пользуется термином «функция», хотя и в несколько ином значении 3 . Его концепция функций относится к 60-м годам, но широко применяется и в настоящее время. Три основных функции языка, по Халлидею, - содержательная, межлич­ностная и текстуальная. Содержательная (ideational) функция передает то, что говорящему известно о мире; межличностная (interpersonal) функция устанавливает и под-держивает социальные отношения, т.е. эта функция может быть названа прагматической: текстуальная (textual) функция обеспечивает связность высказывания и его ситуативную релевантность. Эта теория называется функционально-ориен-тированной системной грамматикой. Три деления Халлидея хорошо сопоставляются с известным делением семиотики на семантику (отношение знаков к обозначаемому), прагматику (отношение знаков к тому, кто ими пользуется) и синтактику (отношения знаков между собой). Стоит обратить внимание на то, что в каждом из этих делений мы по существу имеем опять отношения знаков со средой: в первом случае среда - это внешний мир, во втором - участники коммуникации и в третьем - остальные компоненты системы языка.

Среда - это необязательно какая-то суперсистема высшего порядка, хотя и это возможно. Она может представлять собой и другую семиотическую систему. Например, можно рассматривать терминологическую систему во взаимодействии

с системой науки, которую она обслуживает, или систему политической лексики в среде той идеологии, которую она выражает.

Среда может создаваться и пересечением нескольких разных или более или менее близких систем. Так, система какого-либо глагольного времени функционирует и должна рассматриваться в среде других видо-временных глагольных форм и в зависимости от участвующих семантических групп глаголов.

Понятия системы, функции и среды диалектичны. Так, например, если за исходную систему принять синтаксис, то лексическая система оказывается средой, и, наоборот, для лексических групп средой могут быть релевантные для них грамматические категории (ср. создание семантического син­таксиса).

Поскольку адаптивный принцип предполагает рассмотре­ние системы в процессе ее функционирования, синхрония и диахрония неразрывно связаны. Диахрония может рассматри­ваться как среда синхронии.

Здесь уместно вернуться к концепции Г.Гийома, который писал о том, что язык одновременно является и наследием прошлого и результатом непрерывного преобразования его человеком в процессе познавательной работы. Знаки должны удовлетворять требованиям мысли. В каждый данный момент времени языковые изменения незначительны, что и позволяет изучать систему языка как условно стабильную. Язык для Гийома - динамическая векторная система систем, диахрония синхроний. В любой заданный момент времени факты языка образуют систему, но когда код становится сообщением, статика сменяется динамикой. Изменения могут происходить внутри системы, не меняя ее механизма, но могут и вызвать изменения в самом механизме системы. В этих случаях исследователь, наблюдая изменения отдельных фактов, должен сопоставлять их с историей всей абстрактной системы, с историей ее связей и корреляций. Такой подход - и с точки зрения Гийома это очень важно - позволяет не только описывать, но и объяснять факты языка. История языка должна быть историей его системы, а не отдельных фактов 4 . Большой интерес представляет замечание Гийома о том, что

изменчивость системы, изучаемая лингвистами, отличается от изменчивости, с которой имеют дело физики и которая подчиняется общим неизменным законам природы. Физик наблюдает далеко еще не полностью познанную, но устойчивую, всеобщую и неизменную систему, а система языка непрерывно меняется. Концепция Гийома не противоречит адаптивно функциональному подходу, хотя говорит он не о функциях, а о причинах изменений.

Постараемся проиллюстрировать сказанное выше о сис­теме и среде на конкретных фактах языка. Примеры можно взять из любой области: грамматики, лексики, теории контекста. Но интересно выбрать наиболее антропоцентрический, и таким мне представляется система личных местоимений. Рассмотрим ее преимущества на материале английского языка, но в сравнении с другими.

В прошлом английские личные местоимения представляли собой упорядоченное множество, каждый элемент которого характеризовался по трем дифференциальным признакам: лицо, число, падеж (адресант, адресат или кто-то третий). Затем первоначально закрытая система перестает быть закрытой. Порядок нарушился. Появился еще один признак, этикетный (гонорифический). Среда - прагматические условия межличностных отношений - сообщила местоимению 2-го л. Мн. числа в русском и французском языках гонорифическое значение (в немецком и испанском эта функция отходит к 3 л.). Интересно, что в соответствии с наблюдением Гийома (сделанным по другому поводу) формы остаются, а их функции и отношения меняются. Адаптация системы к меняющимся нормам языка идет постепенно.

Во времена Шекспира местоимение ты употребляется простыми людьми при общении между собой, в высших классах при обращении к близким, но не к незнакомым, а также при обращении к слугам. В «Двенадцатой ночи» сэр Тоби подстрекает сэра Эндрю вызвать мнимого соперника (Виолу) на дуэль и советует написать оскорбительное письмо с обращением на «ты»: «Заляпай противника чернилами. Можешь тыкнуть его разок-другой, тоже будет не худо» .

Местоимение 2 л. ед. числа попадает в среду функцио­нальных стилей и регистров, а в системе языка заменяется 2 л. множественного. Задолго до появления прагматики все, кто писал об употреблении местоимений, отмечали, что их значение и употребление зависит от главного компонента всей прагматики - ситуации 5 . В современной английской грам­матике академического типа для 2 л. ед. и мн. числа указана только одна форма you. Есть только оговорка, что форма thou сохраняется для регистра религиозного употребления, т.е. в качестве среды выступает регистр. T h ou облигаторно для обращения к Богу.

Таким образом, в систему попадает омонимия ед. и мн. числа для 2 л. Система должна самооптимизироваться при помощи контекста, что мы и наблюдаем. Речь чаще обращена к одному лицу. Поэтому особые условия контекста характе­ризуют 2 л. мн. числа. Когда обращаются ко многим людям, местоимение должно быть уточнено. В одной американской грамматике было даже указано, что you - это местоимение 2 л. ед. числа, а местоимение мн. числа - you all .

В английском языке контекстуальное уточнение выглядит так: Thank you all; (both of you; you, my friends; all of you.)

В венгерском языке русскому вы может соответствовать пять разных форм - три этикетных формы для одного собеседника и две формы для мн. числа (несколько ты и несколько вы) 6 .

Впрочем, зависимость от прагматических условий упот­ребления как от среды наблюдается и в других элементах этой микросистемы. Она проявляется прежде всего в том, что под действием прагматических стилистических требований и в условиях эмоционального обращения местоимения характе-ризуются определенными транспозициями.

Так, например, местоимение 1 л. ед. числа может замениться на we в условиях научного текста (As we showet in Chapter I ) или we может быть инклюзивным («я» и «вы») также в научном тексте с прагматическим заданием привле­чения внимания (Let us now turn to the next ...). Хорошо известно королевское we [(We are not interested in the possibilities of defeat. They do not exist (Queen Victoria)].

Про себя также можно говорить в 3 л.: The Queen is most anxious s to enlist everyone... She ... Аналогичны случаи, когда родители, разговаривая с ребенком, называют себя mother , dad dy . Наконец, то же местоимение we может транспониро-ваться во 2 л. ед. числа у постели больного: How are we feeling tod ay , then ? с подбадривающей и сочувственной функцией.

You может транспонироваться в разряд неопределенных местоимений, а референтно относиться к говорящему лицу (You never know what may happen ), причем существует некоторое стилистическое взаимодействие со средой, поскольку замена you на one в подобном случае приводит к определенному увеличению формальности высказывания.

Референцию к говорящему может получить даже фор-мально безличное it в соответствии с требованиями прагматики и этикета научного стиля в парентетических структурах типа: The resulting principles will , it is hoped , give a fair reflection of ..., где it is hoped равноценно I hope , one hopes .

Таким образом, говорящий называет себя не только местоимением 1 л. ед. числа: оно может - в зависимости от среды и ситуации общения - заменяться на любой компонент из системы, к которой принадлежит, что дает изменение прагматического значения. Система адаптируется к условиям своего функционирования в среде на основе межличностной функции и находит опору в условиях речевой среды, т.е. контекста.

Следует добавить, что, функционируя в системе других местоимений и в системе имен, которые составляют их среду, местоимения втягивают в свою сферу не только местоимения других разрядов, но и личные имена широкого значения, т.е. эта, казалось бы четко очерченная система тоже имеет полевую структуру. Личные местоимения при этом втягивают в свою систему элементы своей среды. Возможны и обратные случаи - перехода местоимений в среду, превращения их в имена например: «Пустое "вы" сердечным "ты" она, обмолвясь, заменила». В немецком языке существительное Мапп имеет обратную тенденцию транспонироваться в местоимение (man ). В подобных случаях взаимодействие системы и среды проявляется во взаимных обменах.

Подведем итоги сказанному о взаимодействии системы и среды применительно к системе личных местоимений анг­лийского языка. Вся система личных местоимений является средой для каждого из них. В этой среде содержатся определяющие его значения оппозиции и возможности замен (языковая среда). В речевой актуализации средой оказывается непосредственный контекст в пределах синтаксически связан-ных с данным местоимением слов и контекстуальных инди­каторов (речевая среда). В коммуникативном процессе средой являются ролевая структура общения, классовые, социальные, семейные и другие межличностные отношения, а также личностные качества говорящих - пол, возраст, темперамент, воспитанность (среда коммуникации). В системе кодовых норм языка средой оказываются функциональные стили и регистры, принципы вежливости, т.е. речевой этикет, а также диалек­тальные особенности (нормативная кодовая среда). Естест­венно возникает вопрос: если система, адаптируясь, изменяет свою структуру, то не перестает ли она быть сама собой? Не превращается ли она в новую систему? Принципиально эта возможность перехода количества в качество не исключена и может иметь место в истории любого языка. Но в нашем примере этого не происходит: в системе личных местоимений отражена основная и абсолютно необходимая ситуация обще­ния - говорящий, адресат и третье лицо, о котором что-то сообщается. Элементы могут в определенных условиях даже меняться местами, но сохраняются в языке. Структура меняется лишь частично.

Рассмотрев таким образом частный случай взаимодействия системы местоимений и разных видов среды, обратимся к разным пониманиям среды в существующих лингвистических теориях.

Лингвистическое истолкование понятия среды все больше привлекает к себе внимание ученых. Понятию лингвистической среды посвящена статья А.В.Бондарко 7 . Оно рассматривается и в его книге 8 . Некоторые положения вызывают желание поспорить.

Сомнения вызывает приравнивание языковых единиц к системе. А.В.Бондарко пишет: «Говоря о языковой единице как системе, мы имеем в виду целостные объекты (лексемы,

грамматические формы, синтаксические конструкции и т.п.), представляющие собой упорядоченные множества содержательных элементов (содержательные целостные единства, имеющие определенную структуру), соотнесенные с множеством элементов формального выражения» 9 . Думается, что не стоит отождествлять систему, множество, единицу и единство. Эти понятия объединены признаком целостности и действительно тоже могут рассматриваться во взаимодействии со средой, но значительно отличаются по своей структуре. Но вопрос это дискуссионный. Тем более, что математика признает и пустые множества и множества, содержащие только один элемент.

В русской и советской науке вопрос исследовался при-нительно к влиянию истории народа - носителя языка на историю языка: общественное сознание рассматривалось как среда, в которой язык функционирует и развивается. В терминоведении еще со времен Л.Успенского 10 появилось довольно много работ, где история терминологии ставится в связь с развитием соответствующей отрасли техники. Я писала об этом в 40-х годах, а в настоящее время готова докторская диссертация Л.Б.Ткачевой о терминологии в социолингвистическом освещении. Это конкретное исследование взаимодействия системы и среды 11 .

В английской науке понятие и слово «среда», как мне представляется, эквивалентно термину «контекст». Вся история науки о контексте и есть история изучения зависимости системы от среды. Кстати, современная английская лингвистика называет себя «systemic linguistics». Главным представителем ее является Халлидей. В лондонской школе Фёрт и его ученик Халлидей понимали контекст очень широко - как влияние экстралингвистической среды и контекст ситуации, а лингвистику рассматривали как системную и функциональную. Понимание системы у Фёрта тоже широкое: начиная с работ 30-х годов он проводит аналогию языковой системы с социальными системами и системами поведения (термин «антропоцентризм» им не употребляется, но используется термин «адаптация»). Фёрт постулирует лингвистические модели и системы, подверженные изменениям и адаптации и

обладающие порядком, структурой и функцией. На этом основании он считает лингвистику системной 12 .

Большое значение Фёрт придает рассмотрению частных систем, таких, например, как поле локативности или падежная система. Язык для Фёрта полисистемен. Он отрицает тезис Мейе о том, что язык единая система, где все взаимосвязано. Фёрт считает, что систем много и общей языковой суперсис­темы для него, как и для Гийома, не существует. Подход остается системным и внутри отдельных участков языка. Это связано с пониманием Фертом контекста, т.е. среды. Значение для него есть функция контекста, причем учитывается не только лингвистический, но и экстралингвистический, обще­культурный и социальный контекст. В дальнейшем эти идеи получают развитие в трудах его ученика Халлидея и исполь­зуются О.С.Ахмановой и ее учениками под названием «вер­тикальный контекст».

Вопроса о том, существует ли в языке единая суперсис­тема, мы пока касаться не будем. Рассмотрим отдельные частные подсистемы. Заметим, что онтологически каждая из таких систем может рассматриваться во взаимодействии не с одной, а с несколькими средами функционирования. Учет этих нескольких возможных сред имеет большую объясни­тельную силу. Возьмем для примера подсистемы, в названия которых входит терминоэлемент «поле». Речь идет о семан­тических полях И.Трира и Вайсгербера и о более поздних концепциях грамматико-лексических полей Е.В.Гулыги и Е.И.Шендельс 13 и функционально-семантических полей Г.С.Щура 14 . Ю.Н.Караулов в работе 1976 г. рассматривал семантическое поле как содержательный элемент языковой модели мира. Важно подчеркнуть, что границы семантического поля он считает неопределенными, размытыми 15 .

Термин «поле» для всех этих подсистем оправдан тем, что в них какая-то область человеческого опыта охватывается определенной совокупностью содержательных единиц языка. При всем различии этих подсистем у них отмечается и общее свойство, которое В.Г.Адмони назвал полевой структурой. Сущность полевой структуры состоит в том, что в поле имеется центральная часть - ядро поля, элементы которого обладают полным набором признаков, и периферия, элементы

которой обладают не всеми характерными для поля призна­ками, но могут иметь и признаки, присущие соседним полям, которые, таким образом, оказываются для них средой. Таких соседних полей может быть не одно, а несколько. Важно отметить, что подобно тому, как подсистемы могут включать элементы одного или нескольких уровней, так и взаимодей-ствующие с ними среды могут быть разноуровневыми. Для английского языка идея полевой структуры, например, полевой структуры частей речи, разработана в трудах И.П.Ивановой 16 . Подобное представление хорошо коррелирует с представлением о нечетких множествах, периферийные элементы которых тоже могут по каким-то признакам принадлежать соседним множествам.

А.В.Бондарко определяет функционально-семан-тическое поле как систему разноуровневых средств данного языка (морфологических, синтаксических, словооб-разовательных, лексических, а также комбинированных, т.е. лексико-синтаксических), объединенных на основе общности и взаимодействия их семантических функций 17 . В качестве примеров таких ФСП А.В.Бондарко приводит поля аспекту-альности, темпоральности, каузальности, локативности и др. Поля эти также взаимодействуют между собой и также могут иметь общие элементы. Например, поле аспектуальности взаимодействует с полями темпоральности. Все эти типы систем могут рассматриваться и как адаптивные, поскольку в процессе своего взаимодействия они изменяются, оптими-зируются для выполнения тех или иных новых функций.

Проблема адаптивности языковых систем и их соотношения со средой и приспособления к условиям функционирования привлекла мое внимание более десяти лет тому назад. В исследования этой темы мне помог проф. Н.Н.Буга. Наша совместная статья много позднее была опубликована в ЛГУ 18 . В настоящее время довольно хорошо известны работы об адаптивных системах Г.П.Мельникова 19 . Этот автор также видит в языке адаптирующиеся системы. Но с его точки зрения в адаптации главное - сохранение системой своихсвойств, т.е. устойчивость системы в процессе приспособления. Меня же интересует противоположная сторона процес-

са - эволюция самооптимизации системы в процессе функ­ционирования (при сохранении системы в целом).

Рассмотрение среды, в которой функционирует система, важно не само по себе, а потому, что позволяет объяснить происходящие в системе процессы. Дополняя анализ внутри­системных отношений анализом самоорганизации системы под воздействием среды (типовых контекстов, прагматических ситуаций, социальных условий и др.), мы сообщаем исследо­ванию объяснительную силу.

Современная семиотика, как уже говорилось выше, включает синтактику, семантику и прагматику. Ограничивая исследования внутрисистемными отношениями, мы остаемся в пределах синтактики. Учитывая среду, мы выходим в семантику и прагматику.

Современное устремление науки к антропоцентризму и прагматике, к ролевым отношениям и статусу участников коммуникации, к их социальным установкам, оценкам и социальной детерминированности полей коммуникации требует пристального изучения проблемы среды во всем ее многообразии. Особенно важно в этой связи изучение общности выдвигаемых понятий, установление сходства различия между новым и старым, установление того, как уже известное может дополняться новым. Наука - это тоже система, она могла бы быть адаптивной, если бы не была связана определенными постулатами. Позволю себе даже утверждение, что в квалификационных работах типа канди­датских диссертаций компетентность и знание уже сделанного другими важнее новизны (часто эфемерной). Общие тенденции в развитии науки в целом образуют среду для развития каждой отдельной дисциплины. Все усиливающаяся тендеш к антропоцентризму составляет в наше время питательную среду для многих отраслей языкознания. Так, например, применительно к выходящей теперь на первый план проблеме антропоцентризма 20 важно знать, что И.А.Бодуэн де Куртенэ показал взаимодействие языка в речевой деятельности. Показал на богатейшем фактическом материале, что языкознание должно опираться на достижения психологии и социологии, и подчеркивал принцип эгоцентризма в значении лица и времени.

В заключение остается сказать, что язык - система, редой функционирования которой является человеческое нцество, а носителем - говорящая и мыслящая человеческая ничность. Нельзя познать сам по себе язык, не обратившись i его носителю и творцу. Это положение, сформулированное Н > Н.Карауловым, а до него Гийомом, соответствует требова­нию изучать «человеческий фактор» в языке, т.е. изучать язык it связи с деятельностью и личностью человека. Гуманитарным наукам надо вернуть антропоцентризм, хотя они уже самим мшим названием нацелены на человека.

А.А.Потебня способствовал развитию лингвистического психологизма и сравнительно-исторического языкознания в России. Он считал, что Гумбольдт «именно положил основание перенесённого вопроса на психологическую почву своими определениями работы языка как деятельности, работы духа, как органа мысли». Опираясь на работы Гумбольдта и Штейнталя, Потебня создал оригинальную концепцию, рассматривающую язык как историческое явление и речемыслительную деятельность.

Язык как один из видов человеческой деятельности имеет три стороны - общечеловеческую, национальную и индивидуальную. Его основные работы: «Мысль и язык», «Из записок по русской грамматике» раскрывают нам основные положения концепции. Речевая деятельность, по мнению Потебни, - это взаимодействие языка, знаний говорящих и передаваемой мысли, причем важнейшая задача исследователя - раскрыть взаимодействие речи и мысли, а не логических форм и форм языка. Речемыслительная деятельность носит индивидуальный и активный характер. Поэтому необходимо знать не только категории языка и сложившиеся, готовые мысли и знания, но и сам процесс выражения мысли и понимания ее слушателем. Язык является не только хранилищем и средством передачи мыслей и эмоций, но и средством формирования мысли у говорящего и у слушателя. С точки зрения взаимоотношения языка, речи и мысли важно понять семантическую структуру слова и грамматической формы и категории. Их исследованию Потебня уделял особое внимание.

Слово обладает функцией обобщения и развития мысли. По мнению Потебни, посредством слова мысли идеализируются и освобождаются от подавляющего и расслабляющего ее влияния непосредственных чувствительных восприятий, так что происходит изменения представления – образа в представления – понятие. Слово становится его символом. Всякое слово состоит из трех элементов: членоразделительного звука, представления и значения. Слово является не только звуковым единством, но единством представления и значения. Кроме звука в слове есть еще знак значения, представляющий собой внутреннею форму слова. Знак значение есть уже символ, представляющий слова в систему, способную передавать и формировать мысли и значения, которые не составляют содержание слова. Для Потебни особенно важно то, что «грамматическая форма есть элемент значения слова и однородна с его вещественным значением». Чтобы определить значение грамматической формы, необходимо связать ее с остальными формами языка данного строя, с теми общими разрядами, «по которым распределяется частное содержание языка, одновременно со своим появлением в мысли».

Речь, как совокупность предложений, по мнению Потебни, является частью языка. Членения предложения на части речи и члены предложения с точки зрения их возникновения и их роли в оформлении и передачи мысли не совпадают с его логико-грамматическим членением. Речевое членение связанно со смысловым членением предложения на основе психологического (а не логического) суждения. Психологическое суждение есть семантико-синтаксическое апперцепции: «Апперцепируемое и подлежащие объяснению, есть субъект суждения, апперцепирующее и определяющее – его предикат». Например, формально-логическое предложение, «Корова и лиса». Лиса не корова эквиваленты, когда как их основное членение различно. В предложении не только используется все средства языка, но и происходит взаимодействие лексики и грамматики в различных грамматических категориях – слова, части речи, члена предложения и типа предложения.

Предметом особого внимания Потебни был сравнительно – исторический синтаксис славянских языков. Анализируя прежде всего составные члены предложения и их исторические замены, вызванные стремлением к дифференцированию членов предложения, рассматривая два исторических этапа в развитии предложения (этапы именного и глагольного предложений), пути возникновения и развития простых и сложных предложений, Потебня оказал огромное влияние на разработку проблем славянской и индоевропейской синтаксической теории. В то же время его выводы и наблюдения имели много общего с учением его современников и преемников – младограмматиков.

Наиболее характерной особенностью логического направления в языкознании является рассмотрение философии языка как проблемы логической. Языковая семантика отождествляется с логическими категориями и операциями, а языковые формы – с логическими формами мышления.

На первый план выдвигается изучение универсальных свойств языка, описываемых при помощи дедуктивно-классификационной методики.

Лингвистический логизм – категория исторически развивающаяся. Если в логике Аристотеля была лишь поставлена проблема соотношения предложения и частей речи, то грамматика Пор-Рояля подчеркнула универсальность логико-грамматических категорий. Представители логико-грамматического направления начала и середины XIXв. также считали основным в лингвистике соотношение логики и грамматики: в предложении обнаруживаются логические категории, и грамматика способствует развитию логического мышления. Само мышление понималось как статичные, постоянные и общие всем формы мышления. Основной единицей признается предложение, а категорией – части речи: грамматические формы являются их знаками, вербальные (словесные, языковые) значения есть знания научные. Задача грамматики состоит в том, чтобы обнаружить соответствие языковых форм логическим категориям, которые исчисляемы. Так, по мнению Беккера, в логике есть 12 элементов и 81 отношение.

В конце XIXв. логическое направление развивается сначала как семантико-смысловой, а затем как структурно-семантический синтаксис. В становлении этих логико-семантических школ большую роль сыграли труды В.А. Богородицкого, А.А. Шахматова, И.И. Мещанинова, а также представителей семантического, коммуникативного и номинативного синтаксиса.

В XIXв. концепции сторонников логического направления сильно изменились благодаря развитию лексикологии и логико математического языкознания, что связанно с теми коренными изменениями, которые пережили логика и математика в конце XIX-начале XXв. Под влиянием успеха развития языкознания, а также символической логики и математики, оживляется интерес к проблемам семасиологии, к научному языку, происходит сближение логических концепций с психологическими теориями слова, предложения и речевой деятельности.

Логическое направление в языкознании

Философское языкознание в первой половине XIX в. развивалось как противоборство логического и психологического направлений. Оба эти направления подчеркивали два аспекта изучения грамматики – формальный и семантический; однако понимание языковой формы, и особенно языковой семантики, было различно.

Философия грамматики К. Беккера «Организм языка « была применением логики к материалу современного (немецкого) языка. Язык понимался как система органических противоположностей, т.е. таких противоположностей, которые не уничтожают друг друга, а напротив, взаимно обуславливают и необходимы друг для друга в развитии организма как целого. Учение о предложении из логики и стилистики было перенесено в грамматику. Логико-синтаксическая школа получила распространение в ряде стран. Видными представителями этой школы в России были Н. И. Грек, П.М. Перевлесский, И.И Давыдов.

Крупнейшим русским языковедом, представителем логико-грамматического направления является Ф.И. Буслаев. Он исходил из единства теории и практики, причем соотношение филологических и лингвистических традиций было центральным вопросом в разработке логических (философских), нормативных (филологических) и исторических основ грамматики.

Лингвистическая концепция ученого раскрывается в ряде его работ: «О преподавании общественного языка», «Опыт исторической грамматики русского языка». Филологический способ исследования, по мнению Буслаева, направлен на изучение мёртвых языков, причем «для филолога язык есть только средство познания древней литературы». Лингвистический способ к «разумению» грамматических форм самого разнообразного происхождения и состава. В отличие от правил, которые опираются на современное употребление книжного языка, «грамматические законы основываются на свойствах языка постоянных и не зависящих от временного употребления, ограниченного только некоторыми формами.

Принциписторизма , по мнению ученого, соединяет оба способа изучения языка (филологический и лингвистический) и устанавливает точные границы между логикой и грамматикой, утверждает связь языка и мышления. Буслаев считал, что грамматика должна опираться на логические начала, поскольку в синтаксисе новейших языков «господствует отвлеченный смысл логических законов над этимологическою формою и над первоначальным наглядным представлением ею выраженным». Предложение стоит в центре грамматической концепции Буслаева. «…Синтаксис есть основа всему построению языка, этимология же только приспособляет слова различными изменениями и формами. Как слово есть часть предложения, так и этимология входит в синтаксис как его часть. Части речи суть не иное что, как различные формы мысли. Буслаев развил и уточнил положения логико-семантической школы логического направления в грамматике, создав учение о логико-формальной основе предложения, о сокращении и слиянии предложений, учение о второстепенных членах предложения и придаточных предложениях.

Лингвистическая концепция А.Шлейхера

А.Шлейхер является основоположником натуралистического направления в языкознании. Его основные работы: «Морфология церковнославянского языка», «Руководство по изучению литовского языка», О морфологии языков», посвящены морфологической классификации языков. Как и Гумбольдт, Шлейхер считал, что изучение языковой формы и типологическая и генеалогическая систематика языков составляет основное содержание лингвистики, которая изучает происхождение и дальнейшее развитие этих форм языка.

Учение о языковых типах Шлейхер называл морфологией. Морфология языков, должна по Шлейхеру, изучать морфологические типы языков, их происхождение и взаимные отношения. Допускаются три типа комбинаций значения и отношения: изолирующие языки имеют только значения (корни); агглютинирующие языки выражают значение и отношение (корни и языки); флектирующие языки образуют в слове единицу, выражающую значение и отношение.

Морфологические типы языка, по мысли Шлейхера, есть проявление трёх ступеней развития: односложный класс представляет древнейшую форму, начало развития; агглютинирующий это средняя ступень развития; флектирующие языки как последняя ступень заключает в себе в сжатом виде элементы двух предшествующих ступеней развития. Морфологическая классификация Шлейхера оказала большое влияние на языкознание – в направлении разработки учения о типах языка. Рассматривая взаимоотношения индоевропейских языков как результат исторического развития, Шлейхер создаёт теорию родословного древа индоевропейских языков. По его теории, индоевропейский праязык в доисторический период распался на две группы праязыков – северно-европейскую (славяно-германскую) и южно-европейскую (арио-греко-итало-кельтскую). В исторический период наибольшую близость к индоевропейскому языку сохранил древнегреческий язык, наиболее удалёнными оказались германский и балтославянский праязыки. Он считал индоевропейский язык единой системой форм. Однако праязык был для него не исторической реальностью, а представление о звуковой системе и системе форм слова – всего лишь моделью, которая необходима для динамического рассмотрения разнообразного материала индоевропейских языков.

Задача компаративистики, по Шлейхеру, как раз и состоит в том, чтобы восстанавливать проформы на основе сохранившихся остатков индоевропейского праязыка в древних индоевропейских языках.

А. Шлейхер считал, что язык надо рассматривать как естественный природный организм, который живёт также как организм природы. Естественнонаучный принцип, на котором должна основываться лингвистика, предполагает, по его мнению, признание следующих постулатов: 1) язык как природный организм существует вне воли человека, его нельзя изменить;

2) «Жизнь человека», как и жизнь природы, есть развитие, а не история;

3)лингвистика должна быть основана на точном наблюдении организмов и законов их бытия, на полном подчинении исследователя объекту исследования.

Выдвинув требование учёта звуковых закономерностей языка, Шлейхер разработал методику реконструкций индоевропейского праязыка, понимая его как систему форм. С именем Шлейхера связывается создание родословного древа индоевропейских языков и разработка морфологической классификации языков.

Философские основы сравнительно – исторического и типологического языкознания заложил В. фон Гумбольдт. Он считал, что языкознание должно иметь свою философскую базу – философию языка, построенную на прочном фундаменте анализа разных языков. Основными принципами философии языка, по мнению Гумбольдта, признание языка и его формы как деятельности и национального сознания народа. Гумбольдт подчеркивал не только динамизм языка, но и егоактивность. Язык является результатом творческого синтеза мыслительной деятельности; он в то же время – активная форма, орудие этой мыслительной деятельности.

Единство языка и мышления – неразрывное диалектическое единство, это единство мысли и речи, ибо язык как общее, коллективное достояние воздействует на индивида, и чем лучше человек владеет языком, тем сильнее язык влияет на его мышление.

Гумбольдт подчеркивал, что «язык всегда развивается в сообществе людей, и человек понимает самого себя не иначе, как удостоверяясь в понятности слов своих, для другого». Но общественную природу языка он понимал как природунациональную , как «идеальное», которое находится «в умах и душах людей».

Причем это идеальное не общечеловеческое (логическое) и не индивидуальное (психическое), а общенародное языковое мышление. Гумбольдт писал: «Язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык», «язык всеми тончайшими фибрами своих корней связан с народным духом, и чем соразмернее этот последний действует на язык, тем закономернее и богаче его развитие». Ошибка Гумбольдта состояла в том, что он внутреннюю форму языка связывал исключительно с национальным духом и абсолютной идеей и эта ошибка типична для немецкой философии объективного идеализма.

Учение о форме языка – важнейшая часть лингвистической теории Гумбольдта. Он подчеркивал, что хотя язык и связан с деятельностью народа и его мышлением, он имеет свою специфику и относительную самостоятельность, устойчивость. Речевая деятельность и язык взаимосвязаны, но не тождественны. Язык в каждый момент воспроизводится, речь разнообразна. «Язык является формой и ничем больше, кроме формы»- писал Гумбольдт.

Поскольку формы языка национально своеобразны, постольку общее (универсальное) в языках можно обнаружить не путем логических рассуждений, а путем сравнения форм языков друг с другом, используя языки родственные и неродственные, развитые и неразвитые. С одной стороны, Гумбольдт пытался установить генетическую связь между всеми языками – китайским и санскритом, санскритом и баскским. С другой стороны, Гумбольдт противопоставил языки, сходные по их родству, по языковым типам, создав типологическую классификацию языков. Языковые типы определяются не по общности материальных элементов, а по их структуре. Тип языка по Гумбольдту устанавливается путём открытия общего в строении его слов и предложений. Основных типов языков четыре: корневой, агглютинирующий, полисентетичекий и флективный. Языковедческая концепция Гумбольдта оказала огромное влияние на развитие лингвистической теории. Оно обнаруживается в теориях Г. Штейнталя и А. Потебни, И. А. Бодуэна де Куртенэ и Ф. Де Соссюра, Э. Сепира и Н. Хомского, и Н. Мещанинова и Д. Гринберга. Значение трудов Гумбольдта состоит в том, что он показал, что языкознание должно иметь свою собственную «философию» - лингвистическую теорию, основанную на обобщении всего фактического материала языков – родственных и неродственных, больших и малых.

Социальные общности и социальные типы языков

Функционирование и развитие языка связано с историей общества, с социальными общностями людей. Этим общностям свойственны социальные типы языков, так как для любой социальной общности характерен языковой признак, а существование и функционирование языка обусловливается социальной общностью людей. Основные известные формы общности людей – этническая группа, народность, нация и межнациональная общность людей. Будучи историческими образованиями, их языки и в современных условиях сохраняют специфику своей общественной природы, функционирования и структуры. Более современными социальными типами являются язык народности и национальный язык.

Народности возникают на основе племен и их союзов. Экономическая база возникновения народности – докапиталистические производственные отношения. Общий язык и общая территория, единство духовного склада и культуры – основные признаки народности.

Язык народности, являющийся ее важнейшим признаком, характеризуется асимметрической функционально – стилевой структурой: общему языку, который проявляется в виде ведущего экономического и политического центра или в виде литературно – письменного языка, противостоят местные (территориальные) диалекты. Язык и диалект различаются тем, что язык обслуживает всю этническую общность, а потому является полифункциональным и структурно – независимым образованием, а его структура зависима от языка, вариантом которого он является. Язык народности может иметь литературно - письменную форму. Однако, объединяющее значение литературно – письменного языка остается незначительным, что проявляется в его малой функциональности, распространенности и авторитетности. Именно этим объясняется использование в функции литературно – письменного языка неродного языка. Тем не менеераннеписьменные языки сыграли большую роль в развитии современных литературных языков. Нации возникают, существуют и развиваются только при наличии экономических связей большого количества людей, связанных общностью территории, языка национального самосознания, проявляющегося в единстве культуры и духовного склада людей. Единство языка и беспрепятственное его развитие – один из основных признаков нации. Национальный язык, в отличие от языка народности, обязательно имеет литературно – письменную форму; распространение и укрепление общей нормы составляет особую заботу нации.

Чувство родного языка как этнический признак сохраняется благодаря тому, что на этом языке имеется литература, выражающая национальное чувство и национальное самосознание. Национальный язык есть форма национальной культуры. Связь языка и нации – конкретно – историческая и пути образования национальных языков, их функционально – стилевой и ярусной структуры разнообразны. Каждая нация имеет свой язык, однако это не значит, что язык нации всегда исконно – собственный и все нации соотносятся со своим языком одинаково. Национальный язык возникает на базе языка народности и потому является не только своим, но и единичным, неповторимым.

Язык как социально – историческая норма

Языковая норма в современных теориях выводится из сравнения её с системой языка. Языковая система понимается как структурные потенции языка и его абстрактная схема, языковая норма соответственно – как реализация возможности этой структурной схемы в конкретно – исторической форме того или иного языка.

Языковая норма как конкретно – историческое явление характеризуется, по крайней мере, тремя свойствами – избирательностью, уступчивостью и обязательностью. Избирательность нормы языка проявляется в том, что каждая языковая норма реализуют по своему возможности системы языка и различно фиксирует познавательную деятельность людей. Избирательность делает языковую норму явлением сложным, противоречивым, динамическим. В то же время языковая норма является устойчивым образованием. Ее устойчивость состоит прежде всего в том, что норма проявляется в сознании и практике всех членов данного языкового коллектива как что – то общее; передаваясь от поколения к поколению она объединяет речевую деятельность говорящих, разделенных временем, местом, социальным положением, уровнем знания и духовного развития. Устойчивость проявляется как сохранение языковых традиций, постепенное развитие культуры языка. Обязательность языковой нормы вытекает не из внутренних проявлений системы языка, а из внешних для нее требований – принятия тех или иных фактов языка. Все признанное обществом считается не только обязательным, но и правильным.Языковая норма – это совокупность наиболее устойчивых, традиционных элементов системы языка, исторически отобранных и закрепленных общественной языковой практикой.

Язык и мышление, речь и мысль настолько связаны друг с другом, что многие языковеды и философы считают возможным говорить о языке-мышлении как синкретическом явлении, а контекст и речевую ситуацию отождествляют с опытом человека или общества.

По сей день наиболее непостижимой и столь же притягательной для изучения со стороны языкознания, психологии, лингвистики, психолингвистики, логики и прочих наук является тема соотношения языка и мышления. Даже не зная знаков, по которым осуществляет свою работу мышление, и только примерно догадываясь, как осуществляется наша речевая деятельность, мы нисколько не сомневаемся, что мышление и язык связаны между собой. Сколько в жизни каждому из нас доводилось сообщать кому-либо некую информацию. В данном случае, процесс говорения имеет целью породить процесс понимания у получателя информации. Но существуют случаи, когда мы используем язык не для передачи информации другим людям, а для организации собственного мыслительного процесса: тихонько, шепотом или «про себя» проговариваем слова, а иногда и целые предложения, пытаясь, что-то уяснить или понять. И что примечательно получается! Зачастую мысль, облеченная в слова, как бы материализуется в нашем сознании и становится ясной и понятной.

Теория языковых значений, связь языка и мышления являются важнейшим аспектом лингвистики, образуют особую область лингвистических знаний. Раздел общего языкознания, который изучает взаимоотношения языка и мышления можно назвать металингвистикой.

Что структура языка объединяет единицы различного строения и назначения, было известно давно. Практически языковеды всегда различали фонетику и грамматику, слово и предложение; части речи рассматривались как лексико-грамматические разряды, объединяющие единицы структуры языка.

В начале XIX века, особенно в трудах В.Гумбольдта, были выделены два вида единиц языка – материальные, которые образуют внешнюю форму языка, и идеальные, образующие внутреннюю форму языка; единство внешней и внутренней формы и понимались как структура языка. Одновременно продолжалось изучение специфики единиц языка – слова и предложения, грамматической категории и морфемы. В первой половине XX века представители Пражского лингвистического кружка выделили две элементарные единицы языкового анализа – дифференциальный признак и сему. При анализе единиц языка и разработке методики лингвистического анализа было обнаружено, что идеальная сторона значительно сложнее материальной стороны языковых единиц и их категорий.

В языкознании получили распространение два рода теорий – субстанциональные и операциональные. Субстанциональные теории пытаются решить проблему структуры языка, исходя из коммуникативной функции языка выдвигая на передний план лексико-грамматические классы слов.

Операциональные (методические) теории пытаются решить проблему структуры языка, выдвигая на передний план структурную функцию языка, а также изоморфизм и иерархию сторон единиц языка.

Теория изоморфизма целостность структуры языка рассматривает на уровне методики описания, опирающейся на достижения современной фонологии. Реальные единицы языка заменены единицами описания, сложный характер идеальной стороны игнорирован. Поиск методических универсалий затемняет качественное своеобразие ярусов языка и разных сторон языковой единицы. Идея изоморфизма не объясняет сложности языковой структуры как системы особого рода; она сводит ее к простейшим структурам с плоскостным строением.

Теория иерархии уровней – это операциональная теория, которая опирается на идею одновременного иерархического строения языковой структуры. Наиболее четко она была сформулирована в 1962 г. Э.Бенвенистом. Он исходит из того предположения, что единицы языка планом выражения опираются на низкий уровень, а планом содержания входят в высший уровень, структура языка представляется так:

Уровень есть оператор: фонемы, морфемы, слова-элементы основных уровней, составляющих структуру языка. Если фонема определима, то лишь как составная часть единицы более высокого уровня – морфемы. Разница между морфемой и словом только в том, что морфема – знак связанной формы, а слово – знак свободной формы. Между фонемами, морфемами и словами как элементами своих уровней существуют дистрибутивные отношения, а между разными уровнями – интегративные. Это порождает две функции – конститутивную и интегративную, создающие форму и содержание единицы. Формой языковой единицы является ее способность разлагаться на конститутивные элементы низшего уровня, а значением – способность быть составной частью единицы высшего уровня. Такое понимание языковой структуры допускает только одно направление анализа – от низшего уровня к высшему, от форм к содержанию. Проблема взаимодействия уровней отодвигается на второй план, а самому понятию уровня придается операционалистический смысл. Морфема считается основным знаком языка, благодаря чему признается как его низший уровень, а слово – как высший.

Язык есть по преимуществу система слов, связанных друг с другом и структурно организованных. Лексико–семантические и лексико–грамматические разряды слов, с которыми непосредственно связаны правила словообразования и словоизложения, формулы построения словосочетаний и предложений, системы парадигм и полей – вот что образует систему систем языка, а правила выбора и употребления слов реализуют систему языка в речевой деятельности говорящих.

Слово как основная структурная единица имеет многоярусное строение. Связь между единицами и категориями всех ярусов осуществляется через слово как единицу, принадлежащую той или иной части речи.

В истории лингвистики проблема частей речи всегда занимала центральное место. Учеными разных направлений и школ решалась она неоднозначно, но все пытались привязать части речи по преимуществу к какому – то одному ярусу языка и объяснить типами отражения в языке категорий мышления. Очень распространенными являются теории, которые относят части речи к морфологическим или синтаксическим классам слов: менее распространены попытки связать части речи с фонетикой и морфемикой слова.

Любое слово принадлежит той или иной части речи, независимо от того, относится оно к ядерным или периферийным единицам данной части речи. Слово потенциально представляет часть речи, в разной степени выражая ее свойства. Таким образом, слово связывает конкретную лексему с особенностями структуры языка; оно объединяет материальную и идеальную стороны языков знаков, полузнаков и сигналов. Слову свойственны разные типы значений, причем каждый тип в подавляющем количестве слов представлен не одним, а несколькими значениями. Так слову свойственны значения: лексическое, морфологическое, словообразовательное и синтаксическое. Связывая эти значения в одной единице, слово объединяет все ярусы языка.

Характеристика промежуточных ярусов

Промежуточными ярусами являются: морфологический, словообразовательный, фразеологический.

Морфонологический ярус возникает на стыке фонем и морфем. Еще представители Казанской лингвистической школы обратили внимание на необходимость различения фонетических изменений и чередований, на связь фонем и морфем языка.

Морфология изучает чередование гласных и согласных, а также ударения и сочетания фонем в составе морфемы и слова. Так, чередования фонем (к/ч) в словах река-речной, не связаны с фонетическими изменениями, а обусловлены единством морфемы. В то же время фонологическое различие помогает опознанию вариантов морфемы, словоформы и лексемы [ход - (ить) - ходь - (ба) - хожд - (ение)].

Морфологическую функцию может нести и ударение. Так, в русском языке ударения характеризуют разновидности именных и глагольных парадигм, различают словоформы и слова (замок - замок).

Своеобразие словообразования как промежуточного яруса языка состоит в том, что морфемы и их категории (производящие основы, словообразовательные модели), воспроизводящие основы, словообразовательные модели), воспроизводя морфемы и морфологические категории, порождают номинативные единицы языка - слова, которыеобладают лексическим значением, независимо от того, сохраняются ли они как словообразовательно мотивированные единицы или утрачивают эту мотивированность. Более того, словообразовательное и лексическое значения слова не совпадают. Номинативные единицы языка возникают не только словообразовательно-морфологическим путем, но и на своей собственной основе - путем изменения лексического значения и освоения заимствованных лексем, например, в результате интеграции двух или нескольких лексем (первый блин комом, точить лясы, Черное море). Хотя такие единицы построены по моделям словосочетаний и сохраняют раздельнооформленность, они воспроизводятся как однаноминативная единица. Среди аналитических номинативных единиц выделяются прежде всего фразеологические единицы (фразеологизмы, идиомы, устойчивые фразы) и составные наименования.

Фразеологические единицы и составные термины, не являясь особым типом единиц, образуют промежуточный ярус языка между лексемами, образуют промежуточный ярус языка между лексемами и их сочетаниями. Возникая на базе словосочетания фразеологические единицы и составные термины относятся к синтагматике и синтаксису, но по условиям функционирования в качестве номинативных единиц могут быть причислены к своеобразной прослойке лексико-семантической системы языка.

Фонетико-фонологический ярус изучает звуковой строй языка, который состоит из звуков речи, правил сочетания их в речевом потоке и фонетических категорий. Звуки речи характеризуются артикуляционными, акустическими и фонологическими свойствами.

Артикуляционные характеристики звуков речи связывают звуковой строй языка с физиологическими возможностями и навыками говорящих, и, следовательно, с обществом, так как артикуляционная база языка есть явление социально-психологическое. Звуковая система языка располагает двумя основными категориями - гласными си согласными. Они отличаются друг от друга артикулированием, структурой и функцией-ролью в образовании слога и морфемы; гласные являются слогообразующими звуками, согласные выполняют только морфеморазличительную функцию. Фонемы как сигналы языка различают морфемы и слова, имеют внутреннюю организацию, обеспечивающую им выполнение их функции и употребление в речевом потоке. Различаются два типа организации звуков языка:

а) фонологические оппозиции и дистрибутивные классы фонем;

б) позиционные изменения звуков, их слоговая структура.

Изменения звуков в потоке речи нашли отражение в учении о комбинаторных и позиционных изменениях, в фонетике конца и начала слова, в фонетических явлениях на стыке морфем, а также в сегментации и классификации фонем, предложенных дескриптивной фонемикой.

Морфологический ярус языка охватывает два типа единиц: морфему и словоформу. Если морфема – мельчайшая значимая единица языка, то морфемами являются не только аффиксы и корни, но и служебные слова. Рассматривая морфему как двустороннюю единицу, т.е. как структурный знак в ней выделяют материальную и идеальную стороны. Материальной стороной являются фонетические варианты. Например, в словах вода, тетя, юноша, папа звуки [а], ["^], [а], [а] являются фонетическими вариантами одной и той же морфемы. С другой стороны, каждая морфема и каждый ее вариант обладает совокупностью грамматических значений. Так, флексия -а (в слове вода) имеет три значения (семы): ж.р., ед.ч., им.п., т.е. идеальной стороной являются семы (значения). Морфемы подразделяются на два класса: знаменательные морфемы (корни) и служебные (аффиксы).

Понятие формы слова было введено в морфологическую теорию представителями Московской лингвистической школы. Словоформа – важнейшая единица морфологического строя флективных и агглютинативных языков, т.е. языков, имеющих аффиксы. Словоформа – это первичное членение слова, распадение слова на постоянную часть – основу и переменную флексию. Основа выражает лексическое и общее грамматическое значения, окончание – частные грамматические значения. Например, формы слов сижу, вазу распадаются на основы сиж- и ваз- и флексии -у, и -у; глагольная основа выражает значение настоящего времени, именная – значение предметности, флексия -у - значение 1 лица, ед.ч., флексия -у – значение вин.п., ед.ч.

Второе членение слова – это выделение в нем производящей основы и словообразующего аффикса. Например, в словах конфетница и пересказать выделяются основы конфет- и сказа-, от которых они образовались прибавлением суффикса -ниц- и префикса пере-. Блоки морфем, образующих производные основы и сложные аффиксы, - такая же реальность морфемо-морфологического яруса, как и сами морфемы, из которых они диахронически и исторически возникли.

Синтаксический ярус языка, как и морфологический, имеют единицы двух типов – словосочетание и предложение. Между ними имеется определенная зависимость: словосочетания, как и словоформы, являются конструктивным материалом для построения предложений по их собственным образцам. Как морфологической структуре слова, так и членение модели предложения на словосочетания, использованные в предложении, не тождественно синтаксической структуре предложения: предложение делится не только на словосочетания, но и на члены предложения и синтагмы.

Словосочетание как синтаксический образец состоит из формы слова, объединенных на основе синтаксической связи и синтаксического значения. Так, словосочетание слово учителя представляет собой сочетание именительного и родительного падежей имени существительного, находящихся в подчинительной связи управления и выражающих атрибтино-субъектные отношения: если по форме связи «управляет» именительный падеж, то по семантике отношения «управляет» существительное в родительном падеже.

Мало кто в наши дни будет отрицать, что соотношение определенного слова и определенного значения чисто условно. Длительный спор между «натуралистами» и «конвенционалистами» можно считать оконченным (ср. § 1.2.2). Но самый способ доказательства условности связи между «формой» и «значением» (между выражением и содержанием ), а именно перечисление совершенно различных слов из разных языков, которые относятся к одной вещи или имеют одно и то же значение (например, tree "дерево" в английском, Baum "дерево" в немецком, arbre "дерево" во французском языке), может поддерживать тот взгляд, согласно которому словарь любого языка представляет собой, в сущности, список имен, связанных по соглашению с существующими независимо от него предметами или значениями.

Тем не менее, изучая иностранный язык, мы вскоре обнаруживаем, что один язык различает значения, которые не различаются в другом, и что выучить словарь другого языка - это не значит просто усвоить новый набор ярлыков, прилагаемых к уже известным значениям. Так, например, английское слово brother-in-law можно перевести на русский язык как "зять" "шурин", "свояк" или "деверь"; а одно из этих четырех русских слов, а именно слово зять, иногда следует переводить как son-in-law. Из этого нельзя, однако, заключить, что слово зять имеет два значения и что в одном из своих значений оно эквивалентно трем прочим. Все четыре слова в русском языке имеют различные значения. Оказывается, что русский язык объединяет (под словом "зять") и мужа сестры, и мужа дочери, но различает брата жены ("шурин"), мужа сестры жены ("свояк") и брата мужа ("деверь"). Поэтому в русском языке, действительно, нет слова, означающего "brother-in-law", точно так же,как в английском нет слова, означающего "зять".

Каждый язык обладает своей собственной семантической структурой. Мы будем говорить, что два языка семантически изоморфны (то есть имеют одну и ту же семантическую структуру) в той мере, в какой значения одного языка могут быть поставлены в одно-однозначное соответствие со значениями другого. Степень семантического изоморфизма между различными языками неодинакова. Вообще (этот вопрос мы рассмотрим и поясним примерами более полно в главе, посвященной семантике; см. § 9.4.6) структура словаря отдельного языка отражает различия и сходства между предметами и понятиями, существенными для культуры общества, в котором действует этот язык. Следовательно, степень семантического изоморфизма между любыми двумя языками в значительной мере зависит от степени близости культуры двух обществ, использующих эти языки. Существуют ли или могут ли существовать два языка, словари которых вообще ни в какой степени не изоморфны один другому, - это вопрос, которым нам нет надобности заниматься. Мы будем считать по крайней мере возможным, что все значения, выделенные в некотором языке, присущи исключительно этому языку и не релевантны для других.

Ф. де Соссюр и его последователи объясняли различия в семантической структуре отдельных языков в терминах разграничения между субстанцией и формой . Под формой словаря (или формой плана содержания, ср. § 2.1.4) подразумевается абстрактная структура отношений, которую отдельный язык как бы накладывает на одну и ту же лежащую в основе субстанцию. Точно так же, как из одного и того же комка глины можно вылепить предметы различных очертаний и размеров, субстанция (или основа), в пределах которой устанавливаются различия и эквивалентности значений, может быть организована в разных языках в разные формы. Сам Ф. де Соссюр представлял себе субстанцию значения (субстанцию плана содержания) как нерасчлененную массу мыслей и эмоций, общих для всех людей, вне зависимости от языка, на котором они говорят, - как своего рода аморфную и недифференцированную концептуальную основу, из которой в отдельных языках в силу условного соединения некоторой совокупности звуков с некоторой частью концептуальной основы образуются значения. (Читателю следует обратить внимание на то, что в этом разделе термины «форма» и «субстанция» употребляются в значении, в каком они были введены в лингвистику и употреблялись Соссюром; см. § 4.1.5.)

В представлениях Соссюра о семантической структуре есть много такого, что можно отнести на счет устарелых психологических теорий и отвергнуть. Понятие концептуальной субстанции, не зависящей от языка и культуры, в целом обладает сомнительной ценностью. В действительности, многие философы, лингвисты и психологи нашего времени не склонны признавать, что значения можно удовлетворительно описать как идеи или понятия, существующие в сознании людей. Понятие субстанции, однако, можно проиллюстрировать, не прибегая к предположениям о существовании концептуальной основы. Установленным фактом является то, что цветовые обозначения в отдельных языках не всегда можно поставить в одно-однозначное соответствие друг с другом; например, английское слово brown "коричневый" не имеет эквивалента во французском языке (оно переводится как brun, marron или даже jaune, в зависимости от конкретного оттенка, а также и вида определяемого им существительного); слово pila из языка хинди переводится на английский язык как yellow "желтый", orange "оранжевый" или даже brown "коричневый" (хотя в хинди существуют разные слова для обозначения других оттенков коричневого цвета); в русском языке нет эквивалента для blue: слова "голубой" и "синий" (обычно переводимые так "light blue" и "dark blue" соответственно) относятся в русском языке к различным цветам, а не к разным оттенкам одного и того же цвета, как можно было бы предположить, исходя из их перевода на английский язык. Чтобы рассмотреть вопрос в возможно более общем виде, сравним фрагмент словарного запаса английского языка с фрагментом словарного запаса трех гипотетических языков - А, В и С. Для простоты ограничим наше внимание зоной спектра, покрываемой пятью обозначениями: red, orange, yellow, green, blue.

Рис. 1.

Допустим, что одна и та же зона покрывается пятью словами в А: а, b, с, d и e, пятью словами в В: f, g, h, i и j и четырьмя словами в С: p, q, r и s (см. рис. 1). Из диаграммы ясно, что язык А семантически изоморфен английскому (в этой части словарного запаса): в нем то же количество цветовых обозначений, и границы между зонами спектра, покрываемыми каждым из них, совпадают с границами английских слов. Но ни В, ни С не изоморфны с английским языком. Так, В содержит то же количество цветовых обозначений, что и английский, но границы проходят в других местах спектра, а в С содержится иное число обозначений (и границы проходят в других местах). Чтобы оценить практические выводы из этого, представим себе, что у нас есть десять предметов (пронумерованных от 1 до 10 на рис. 1), каждый из которых отражает световые лучи разной длины волны, и что мы хотим сгруппировать их по цвету. В английском предмет 1 был бы охарактеризован как "red", а предмет 2 - как "orange"; следовательно, они бы различались по цвету; в языке А они бы также различались по цвету, поскольку описывались бы соответственно как а и b. Но в языках В и С они имели бы одно и то же цветовое обозначение - f или p.

С другой стороны, предметы 2 и 3 различались бы в В (как f и g), но объединялись бы в английском и в А и в С (как "orange", b и р). Из диаграммы ясно, что имеется множество случаев неэквивалентности такого рода. Конечно, мы не утверждаем, что носители языка В не видят никакой разницы в цвете между предметами 1 и 2. Они, вероятно, способны различать их примерно так же, как носители английского языка могут различать предметы 2 и 3, обозначая их, скажем, как reddish-orange "красно-оранжевый" и yellow-orange "желто-оранжевый". Суть в том, что здесь мы имеем дело с иной первичной классификацией, а вторичная классификация основывается на первичной и предполагает ее существование (в рамках английской семантической структуры, например, crimson "малиновый" и scarlet "алый" обозначают «оттенки» одного и того же цвета red, тогда как русские слова голубой и синий , как мы видели, относятся к разным цветам первичной классификации). Субстанцию цветового словаря, следовательно, можно представлять себе как физический континуум, в пределах которого языки могут проводить одни и те же или различные разграничения, проходящие в одних и тех же или в различных местах.

Было бы неразумным утверждать, что не существует чувственно воспринимаемых дискретных предметов и свойств мира, внешних по отношению к языку и не зависящих от него; что все находится в аморфном состоянии, пока ему не придаст форму язык. В то же время ясно, что способы объединения различных предметов, например флоры и фауны, в пределах отдельных слов могут меняться от языка к языку: латинское слово mus относится и к мыши и к крысе (так же, как и к некоторым другим грызунам); французское слово singe обозначает и человекообразных (apes) и прочих (monkeys) обезьян, и т. д. Чтобы факты такого рода ввести в сферу соссюровского объяснения семантической структуры, требуется более абстрактное понятие субстанции. Очевидно, невозможно описать словарь терминов родства с точки зрения наложения формы на лежащую в ее основе физическую субстанцию. Только ограниченное число слов может быть описано, исходя из отношений между близкими явлениями в пределах физического континуума. И мы увидим ниже, что даже словарь названий цветовых обозначений (который часто приводится в качестве одного из самых ясных примеров того, что имеется в виду под наложением формы на субстанцию плана содержания) более сложен, чем обычно предполагают (см. § 9.4.5). Дополнительные сложности, впрочем, не затрагивают сущности вопросов, которых мы коснулись в этом разделе. Достаточно того, что по крайней мере для некоторых фрагментов словаря можно допустить существование исходной субстанции содержания.

Однако понятие семантической структуры не зависит от этого предположения. В качестве самого общего утверждения относительно семантической структуры - утверждения, применимого ко всем словам, независимо от того, относятся они к предметам и свойствам физического мира или нет, - мы можем принять следующую формулировку: семантическая структура любой системы слов в словаре есть сеть семантических отношений, наличествующих между словами данной системы. Рассмотрение вопроса о природе этих отношений отложим до главы, посвященной семантике. Пока же важно отметить, что данное определение использует в качестве ключевых термины система и отношение . Цветовые обозначения (как и термины родства и многие другие классы слов различных языков) представляют собой упорядоченную систему слов, находящихся в определенных отношениях друг с другом. Такие системы изоморфны, если они содержат одно и то же число единиц и если эти единицы находятся в одинаковых отношениях друг с другом.

Прежде чем обсуждать противопоставление субстанции и формы в отношении плана выражения (где оно в действительности обладает большей общностью), полезно вернуться к аналогии с шахматной игрой, предложенной Ф. де Соссюром. Прежде всего можно отметить, что материал, из которого сделаны шахматные фигуры, не релевантен для процесса игры. Шахматы можно сделать вообще из любого материала (дерева, слоновой кости, пластмассы и т. д.), если только физическая природа материала способна сохранять значимые различия между очертаниями фигур в условиях нормальной шахматной игры. (Этот последний момент - физическая устойчивость материала, - очевидно, важен; Ф.де Соссюр не подчеркивал этого, а считал само собой разумеющимся. Шахматные фигуры, вырезанные, например, изо льда, не годились бы, если бы игра проходила в теплой комнате.) Нерелевантен не только материал, из которого сделаны фигуры, но также детали их очертаний. Необходимо только, чтобы каждая из них опознавалась бы как фигура, которая ходит определенным образом по правилам игры. Если мы потеряем или сломаем одну из фигур, мы сможем заменить ее каким-нибудь другим предметом (монетой или куском мела, например) и заключить соглашение о том, что будем рассматривать новый предмет в игре как фигуру, которую он заменяет. Связь между очертаниями фигуры и ее функцией в игре - это вопрос произвольного соглашения. При условии, что эти соглашения приняты партнерами, можно играть с одинаковым успехом фигурами любых очертаний. Если сделать выводы из этой аналогии в отношении плана выражения языка, то мы ближе подойдем к пониманию одного из основных принципов современной лингвистики: говоря словами Соссюра, язык есть форма, а не субстанция.

Как мы видели в предыдущей главе, устная речь предваряет письмо (см. § 1.4.2). Другими словами, первичная субстанция языкового плана выражения - звуки (а именно, диапазон звуков, производимых человеческими органами речи); письмо же представляет собой, в сущности, способ перенесения слов и предложений некоторого языка из субстанции, в которой они нормально реализуются , во вторичную субстанцию начертаний (видимые значки на бумаге или камне и т. п.). Возможен дальнейший перенос - из вторичной в третичную субстанцию, как, например, при передаче сообщений по телеграфу. Сама возможность осуществления такого переноса (его можно было бы назвать «транссубстанциацией») свидетельствует о том, что структура языкового плана выражения оказывается в весьма значительной степени независимой от субстанции, в которой она реализуется.

Для простоты рассмотрим сначала языки, использующие алфавитную систему письма. Допустим, что звуки языка находятся в одно-однозначном соответствии с буквами алфавита, используемыми для их представления (другими словами, что каждый звук представлен особой буквой и каждая буква всегда обозначает один и тот же звук). Если это условие будет выполнено, не будет ни омографии, ни омофонии - будет одно-однозначное соответствие между словами письменного языка и словами устного языка, и (исходя из упрощенного предположения, что предложения состоят только из слов) все предложения письменного и устного языка будут также находиться в одно-однозначном соответствии. Поэтому письменный и устный языки будут изоморфны. (То, что, как мы уже видели, письменный и устный языки никогда не бывают совершенно изоморфны, здесь не имеет значения. В той степени, в какой они не изоморфны, - это разные языки. Это одно из следствий того принципа, что язык есть форма, а не субстанция.)

Чтобы предотвратить недоразумение, мы будем пользоваться квадратными скобками для отличия звуков от букв (это стандартное условное обозначение; ср. § 3.1.3). Так, [t], [е] и т.д. будут обозначать звуки, a t, е и т. д. будут обозначать буквы. Теперь мы можем ввести различие между формальными единицами и их субстанциальной реализацией посредством звуков и букв. Когда мы говорим, что [t] находится в соответствии с t, [е] - с е, и вообще, когда мы говорим, что определенный звук находится в соответствии с определенной буквой и vice versa , мы можем истолковать это утверждение в том смысле, что ни звуки, ни буквы не являются первичными, но и те и другие суть альтернативные реализации одних и тех же формальных единиц, которые сами по себе являются совершенно абстрактными элементами, независимыми от субстанции, в которой они реализуются. Для целей, преследуемых в настоящем разделе, назовем эти формальные единицы «элементами выражения». Используя для их обозначения цифры (и заключая их в косые скобки), мы можем сказать, что /1/ обозначает определенный элемент выражения, который может реализоваться в звуковой субстанции звуком [t] и в графической субстанции буквой t; что /2/обозначает другой элемент выражения, который может реализоваться как [е] и е, и так далее.

Теперь ясно, что точно так же, как шахматные фигуры могут быть сделаны из различных сортов материала, один и тот же набор элементов выражения может быть реализован не только при помощи звуков и начертаний, но и во многих других видах субстанции. Например, каждый элемент мог бы реализоваться светом того или иного цвета, определенными жестами, посредством определенного запаха, бoльшим или меньшим пожатием руки и т. д. Можно даже, очевидно, построить коммуникативную систему, в которой разные элементы были бы реализованы различными видами субстанции - систему, в которой, например, элемент /1/ реализовался бы звуком (любого рода), /2/ - светом (любого цвета), /3/ - жестом руки и т. д. Однако мы не будем учитывать эту возможность и лучше сосредоточим свое внимание на способах реализации элементов выражения посредством различий в некоторой однородной субстанции. Это более типично для человеческого языка. Хотя устная речь может сопровождаться различными конвенциональными жестами и тем или иным выражением лица, эти жесты и мимика не реализуют формальных единиц того же уровня, что и единицы, реализуемые звуками, входящими в состав сопутствующих жестам слов; иначе говоря, определенный жест, сочетаясь со звуками, не образует слова, как это имеет место при сочетании двух или более звуков, образующих слово.

В принципе элементы выражения языка могут быть реализованы в субстанции любого рода, если только будут удовлетворяться следующие условия: (а) отправитель «сообщения» должен иметь в своем распоряжении необходимый аппарат для того, чтобы производить значимые различия в субстанции (различия звуков, начертаний и т. д.), а получатель сообщения должен иметь аппарат, необходимый для того, чтобы воспринимать эти различия; другими словами, отправитель (говорящий, пишущий и т. д.) должен иметь необходимый «кодирующий» аппарат, а получатель (слушающий, читающий и т. д.) должен иметь соответствующий «декодирующий» аппарат; (b) сама субстанция как среда, в которой устанавливаются эти различия, должна быть достаточно устойчивой, чтобы сохранять различия в реализации элементов выражения в течение того времени, которое при нормальных условиях коммуникации необходимо для передачи сообщений от отправителя к получателю.

Ни одно ни другое из этих условий не требует подробных комментариев. Тем не менее краткое сравнение речи и письма (точнее, звуковой и графической субстанции) может быть полезно с точки зрения выяснения: (а) их доступности и удобства и (b) их физической устойчивости или прочности.

В своих размышлениях о происхождении языка многие лингвисты приходили к заключению, что звуки - это наиболее подходящий материал развития языка по сравнению со всеми другими возможными средствами. В противоположность жестам или любой другой субстанции, в пределах которой различия воспринимаются посредством зрения (весьма развитого чувства у человеческих существ), звуковая волна не зависит от наличия источника света, и ей обычно не препятствуют предметы, лежащие на пути ее распространения: она в равной мере подходит для коммуникации как днем, так и ночью. В отличие от разных видов субстанции, в пределах которой необходимые различия производятся и воспринимаются при помощи осязания, звуковая субстанция не требует, чтобы отправитель и получатель находились в непосредственной близости; она оставляет руки свободными для деятельности другого рода. Какие бы другие факторы ни могли влиять на развитие человеческой речи, ясно, что звуковая субстанция (тот диапазон звуков, который соответствует нормальным произносительным и слуховым возможностям человека) удовлетворяет условиям доступности и удобства достаточно хорошо. Только относительно небольшое число людей физически не способно производить или воспринимать различия в звуках. Если иметь в виду те формы общения, которые, как можно предполагать, были наиболее естественными и необходимыми в первобытных обществах, то можно считать звуковую субстанцию достаточно удовлетворительной и в отношении физической устойчивости сигналов.

Графическая субстанция до некоторой степени отличается от звуковой субстанции с точки зрения удобства и доступности: она требует применения того или иного орудия и не оставляет руки свободными для выполнения каких-либо сопутствующих коммуникации действий.

Значительно более важным, однако, является то, что они отличаются друг от друга по долговечности. Вплоть до относительно недавнего времени (до изобретения телефона и звукозаписывающей аппаратуры) звуковую субстанцию нельзя было использовать как вполне надежное средство коммуникации, если отправитель и получатель не присутствовали в одном и том же месте в одно и то же время. (Носители устных преданий и посыльные, к которым обращались для передачи того или иного сообщения, должны были полагаться на память.) Звуки сами по себе как бы затухали и, если не были немедленно «декодированы», утрачивались навсегда. Но с изобретением письма для «кодирования» языка было найдено другое, более долговечное средство. Хотя письмо было менее удобно (и поэтому неупотребительно) для более кратковременной коммуникации, оно делало возможным передачу сообщений на значительные расстояния, а также их хранение для будущего. Различия в условиях наиболее типичного употребления, которые существовали и все еще существуют между речью и письмом (речь представляет собой непосредственное личное общение; письмо - это более тщательно составленные тексты, предназначенные для чтения и понимания без помощи «ключей», предоставляемых непосредственной ситуацией), много дают как для объяснения происхождения письма, так и для объяснения многих последующих расхождений между письменной и устной речью. Как мы уже видели, эти различия таковы, что было бы неточно сказать, что для языков, имеющих длительную традицию письменности, письмо - это только перенесение речи в другую субстанцию (см. § 1.4.2). При всех различиях в физической устойчивости звуковой и графической субстанций, несомненно существенных в историческом развитии письменного и устного языка, бесспорным является, что оба вида субстанции достаточно устойчивы для сохранения перцептуальных различий между звуками или начертаниями, реализующими элементы выражения, в условиях, в которых обычно используются устная речь и письмо.

Мы можем теперь обратиться ко второму утверждению Соссюра относительно субстанции, в которой реализуется язык: точно так же, как очертания шахматных фигур не релевантны для процесса игры, не существенны и те конкретные особенности начертаний или звуков, посредством которых идентифицируются элементы выражения языка. Другими словами, связь отдельного звука или буквы с определенным элементом выражения есть дело произвольного соглашения. Это можно пояснить на примере из английского языка. В таблице 3 даются в колонке (i) шесть элементов выражения английского языка, произвольно пронумерованные от 1 до 6; в колонке (ii) даются их нормальные орфографические представления, а в колонке (iii) - их реализация в качестве звуков. (Для простоты допустим, что звуки [t], [е] и т. д. далее неразложимы и реализуют минимальные элементы выражения языка, как они обнаруживаются, например, в словах, записанных в виде

Таблица 3

Элементы выражения

bet, pet, bid и т. д. Хотя это предположение будет подвергнуто сомнению в следующей главе, модификации, которые мы сочтем необходимым сделать, не повлияют на наше рассуждение.) Теперь примем другое произвольное условие, согласно которому /1/ реализуется орфографически как р, /2/ - как i и т. д.; см. колонку (iv). В результате слово А (которое означает "пари" и прежде писалось bet) будет теперь записываться как dip, слово В будет писаться как tip и т. д.; см. колонки (vii), (viii) и (ix). Совершенно ясно, что каждые два слова или предложения письменного английского языка, различавшиеся в принятой орфографии, также различаются и в нашей новой условной орфографии. Сам язык остается совершенно не затронутым изменениями, касающимися его субстанциальной реализации.

То же применимо и к устному языку (но с некоторыми ограничениями, которые мы ниже введем). Предположим, что элемент выражения /1/ реализуется в звуковой субстанции как [р], /2/ - как [i] и т. д. - см. колонку (v). Тогда слово, которое сейчас пишется bet (и может продолжать писаться bet, поскольку, очевидно, между звуками и буквами нет внутренней связи), будет произноситься как слово, которое сейчас пишется dip (хотя значение его останется все тем же "bet" "пари"); и так для всех прочих слов; см. колонку (х). Снова мы обнаруживаем, что при изменениях субстанциальной реализации сам язык не изменяется.

Однако все же имеется важное различие между графической и звуковой реализацией языка; и именно это различие вынуждает нас видоизменить строгий соссюровский принцип, согласно которому элементы выражения совершенно не зависят от субстанции, в которой они реализуются. Тогда как в начертании букв d, b, е и т. д. нет ничего, что запрещало бы нам комбинировать их любым способом, который мог бы прийти нам в голову, некоторые сочетания звуков оказываются непроизносимыми. Например, мы могли бы решить принять для письменного языка набор реализаций, перечисленных в колонке (vi) нашей таблицы, так, чтобы слово А писалось dbe, слово В - ibe и т. д. - см. колонку (xi). Последовательности букв из колонки (хi) могут быть написаны или напечатаны с такой же легкостью, как и последовательности из колонки (iх). Напротив, те звуковые комплексы, которые получились бы вследствие замены [b] на [d], [i] на [t] и [d] на [р] в слове "bid" (слово Е), были бы неудобопроизносимыми. Тот факт, что на произносимость (и внятность) определенных групп или комплексов звуков накладываются некоторые ограничения, означает, что элементы выражения языка, или, скорее, их комбинации, частично определяются природой их первичной субстанции и «механизмов» речи и слуха. В диапазоне возможностей, ограниченном требованием произносимости (и внятности), каждый язык имеет собственные комбинаторные ограничения, которые можно отнести на счет фонологической структуры рассматриваемого языка.

Поскольку мы еще не провели грани между фонетикой и фонологией (см. гл. 3), мы должны здесь удовольствоваться несколько неточным изложением данного вопроса. Мы примем без доказательств подразделение звуков на согласные и гласные и допустим, что эта классификация является обоснованной как в общей фонетической теории, так и в описании комбинаторных возможностей отдельных языков, включая английский. Итак, замена [t] на [р], [i] на [е] и т. д. (см. колонку (iv)) не оказывает существенного влияния на произношение потому (между прочим), что при этой замене звуки сохраняют свой первоначальный консонантный либо вокалический характер. Это не только гарантирует произносимость получающихся в результате слов, но также не нарушает нормальную для них (как для слов английского языка) фонологическую структуру, которая характеризуется определенным соотношением согласных и гласных и определенным способом сочетания звуков этих двух классов. Однако мы должны понимать, что можно произвести другие подобные замены, которые, хотя и будут удовлетворять условию произносимости, но изменят соотношение согласных и гласных и модели их сочетания в словах. Тем не менее при условии, что все слова устного английского языка останутся различными при новой системе реализации элементов выражения, грамматическая струк тура языка не изменится. Следует поэтому в принципе допустить, что два (или более) языка могут быть грамматически, но не фонологически, изоморфными. Языки изоморфны фонологически тогда, и только тогда, когда звуки одного языка находятся в одно-однозначном соответствии со звуками другого языка и соответствующие классы звуков (например, согласные и гласные) подчиняются одним и тем же законам сочетаемости. Одно-однозначное соответствие между звуками не предполагает их тождества. С другой стороны, как мы видели, законы сочетаемости не являются целиком независимыми от физической природы звуков.

Вывод из предыдущих двух абзацев подтверждает обоснованность тех представлений, согласно которым общая лингвистическая теория признает приоритет устного языка перед письменным (ср. § 1.4.2). Законы сочетаемости, которым подчиняются буквы в письменном языке, совершенно необъяснимы на основе начертаний букв, тогда как они, по крайней мере частично, определяются физической природой звуков в соответствующих произносимых словах. Например, u и n соотносятся друг с другом по начертанию точно так же, как d и p. Но этот факт не имеет ровно никакого отношения к тому, как эти буквы сочетаются друг с другом в написанных английских словах. Значительно более релевантен тот факт, что рассматриваемые буквы находятся в частичном соответствии со звуками устного языка. Изучение звуковой субстанции представляет для лингвиста гораздо больший интерес, чем исследование графической субстанции и систем письма.

Единственными свойствами, которыми обладают элементы выражения, рассматриваемые в отвлечении от их субстанциальной реализации, являются (i) их комбинаторная функция - их способность сочетаться друг с другом в группах или комплексах, служащих для отождествления и различения слов и предложений (как мы только что видели, комбинаторные способности элементов выражения в действительности частично определяются природой их первичной, то есть звуковой, субстанции), и (ii) их контрастивная функция - их отличие друг от друга. Именно второе из этих свойств имел в виду Ф. де Соссюр, когда он говорил, что элементы выражения (и, обобщая, все лингвистические единицы) по своей природе негативны: принцип контраста (или оппозиции) является фундаментальным принципом современной лингвистической теории. Это можно проиллюстрировать материалом табл. 3 на стр. 80. Каждый из элементов выражения (пронумерованных в таблице от 1 до 6) контрастирует , или находится в оппозиции , с каждым другим элементом, который может встретиться в той же позиции в английских словах, в том смысле, что замена одного элемента другим (точнее, замена субстанциальной реализации одного элемента субстанциальной реализацией другого) приводит к превращению одного слова в другое. Например, слово A (bet) отличается от слова В (pet) тем, что оно начинается с /3/, а не с /6/; от слова С (bit) А отличается тем, что в нем в середине представлено /2/, а не /5/, и от слова F (bed) оно отличается тем, что оно оканчивается на /1/, а не на /4/. Исходя из этих шести слов, мы можем сказать, что /1/ контрастирует с /4/, /2/ - с /5/ и /3/ - с /6/. (Взяв для сравнения другие слова, мы, конечно, смогли бы установить другие противопоставления и другие элементы выражения.) В качестве формальной единицы и в пределах рассматриваемого класса единиц /1/ можно определить как элемент, не совпадающий с /4/ и сочетающийся с /2/ или /5/ и с /3/ или /6/; аналогичным образом можно определить все другие элементы в таблице. Вообще, любая формальная единица может быть определена (i) как отличная от всех прочих элементов, противопоставленных ей, и (ii) как имеющая определенные комбинаторные свойства.

Теперь, исходя из различия между формой и субстанцией, можно ввести некоторые важные положения. Рассмотрим в качестве примера контрастность между /3/ и /6/, сохраняемую в устном языке благодаря различию между звуками [b] и [р|. Как мы видели, тот факт, что мы имеем дело именно с данным различием звуков, а не с каким-либо другим, не релевантен для структуры английского языка. Следует также заметить, что различие между [b] и [р] не абсолютно, но относительно. Иными словами, то, что мы называем «звук [b]» или «звук [р]», представляет собой ряд звуков, и в действительности нет определенной точки, где начинается «ряд [b]» и заканчивается «ряд [р]» (или vice versa). С фонетической точки зрения, различие между [b] и [р] носит градуальный характер. Но различие между элементами выражения /3/ и /6/ является абсолютным в следующем смысле. Слова А и В (bet и pet) и все остальные английские слова, различающиеся наличием /3/ или /6/, не переходят постепенно одно в другое в устном языке, подобно тому как [b] преобразуется постепенно в [р]. Может существовать какая-то точка, где невозможно отличить А или В имеется в виду, но в английском нет слова, которое идентифицировалось бы с помощью звука, промежуточного между [b] и [р], и соответственно занимало бы промежуточное положение между А и В в отношении грамматической функции или значения. Из этого следует, что план выражения языка построен из дискретных единиц. Но эти дискретные единицы реализуются в физической субстанции рядами звуков, внутри которых возможны значительные колебания. Поскольку единицы выражения не должны смешиваться одна с другой в своей субстанциальной реализации, должен существовать некоторый «запас прочности», обеспечивающий отличимость ряда звуков, реализующего одну из них, от ряда звуков, реализующего другую. Некоторые контрасты могут быть утрачены с течением времени либо могут не удержаться во всех словах у всех носителей языка. Этот факт можно объяснить, по-видимому, тем, что такие контрасты находятся за пределами нижнего «порога» важности, определяемого количеством различаемых посредством этих контрастов высказываний. Было бы, однако, ошибочным полагать, что различие между теми или иными элементами выражения является относительным, а не абсолютным.

Теперь мы в состоянии устранить двусмысленность термина «композиция», как он употреблялся в предыдущем разделе. Было сказано, что слова состоят из звуков (или букв) и что предложения и словосочетания состоят из слов (см. § 2.1.1). Должно быть, однако, очевидным, что термин «слово» является неоднозначным. На самом деле он обычно используется в нескольких различных значениях, но здесь нам будет достаточно выделить только два.

В качестве формальных, грамматических единиц слова можно рассматривать как полностью абстрактные сущности, единственными свойствами которых являются контрастивная и комбинаторная функции (позже мы рассмотрим вопрос о том, чтo значат контраст и комбинация в применении к грамматическим единицам). Но эти грамматические слова реализуются группами или комплексами элементов выражения, каждый из которых (в устном языке) реализуется отдельным звуком. Мы можем назвать комплексы элементов выражения фонологическими словами. Необходимость такого разграничения (мы вернемся к нему ниже: см. § 5.4.3) очевидна из следующих соображений. Прежде всего, внутренняя структура фонологического слова вообще не имеет отношения к тому факту, что оно реализует определенное грамматическое слово. Например, грамматическое слово А (которое означает «пари» - см. табл. 3, стр. 81) оказывается реализуемым при помощи комплекса элементов выражения /3 2 1/; но оно могло бы в равной мере реализоваться комплексом других элементов выражения и не обязательно в количестве трех. (Заметим, что это не то же самое, на что мы указали ранее, касаясь реализации элементов выражения. Фонологическое слово состоит не из звуков, а из элементов выражения.) Кроме того, грамматические и фонологические слова языка не обязательно находятся в одно-однозначном соответствии. Например, фонологическое слово, обозначаемое в нормальном орфографическом представлении как down, реализует по крайней мере два грамматических слова (ср. down the hill "вниз с холма", the soft down on his cheek "мягкий пушок на его щеке"), и это - различные грамматические слова, потому что им присущи различные контрастивные и комбинаторные функции в предложениях. Пример противоположного явления представляют альтернативные реализации одного и того же грамматического слова (прошедшее время определенного глагола), которые можно записать как dreamed и dreamt. Можно отметить, между прочим, что указанные два явления обычно трактуются как виды омонимии и синонимии (см. § 1.2.3). Выше мы не обращались к значению слов, а учитывали только их грамматическую функцию и фонологическую реализацию. Итак, резюмируем сказанное выше: грамматические слова реализуются фонологическими словами (причем между ними не предполагается одно-однозначное соответствие), а фонологические слова состоят из элементов выражения. Очевидно, термину «слово» можно придать еще третье значение, согласно которому мы могли бы утверждать, что английское слово cap и французское слово cap идентичны: они одинаковы в (графической) субстанции. Но в лингвистике мы не занимаемся субстанциальной тождественностью слов. Между грамматическим словом и его субстанциальной реализацией в звуках или начертаниях связь косвенная в том смысле, что она устанавливается посредством промежуточного фонологического уровня.

Может показаться, что рассуждения в этом разделе далеки от практических соображений. Это не так. Именно достаточно отвлеченный подход к изучению языка, опирающийся на разграничение между субстанцией и формой, обусловил более глубокое понимание исторического развития языков, чем это было возможно в XIX в., и привел позднее к построению более исчерпывающих теорий относительно структуры человеческого языка, его усвоения и использования. И такие теории были приложены к сугубо практическим целям: в разработке более эффективных способов обучения языкам, в построении лучших систем телекоммуникации, в криптографии и в конструировании систем для анализа языков посредством компьютера. В лингвистике, как и в других науках, абстрактная теория и ее практическое применение идут рука об руку; однако теория предшествует практическому применению и оценивается независимо, способствуя более глубокому пониманию предмета своего исследования.

На каждую языковую единицу (за исключением предложения; см. § 5.2.1) в большей или меньшей степени накладываются ограничения в отношении контекстов, в которых она может употребляться. Этот факт отражается в утверждении, что каждая лингвистическая единица (ниже уровня предложения) имеет специфическую дистрибуцию . Если две (или более) единицы встречаются в одном и том же множестве контекстов, то говорят, что они эквивалентны по дистрибуции (или имеют одинаковое распределение); если у них нет общих контекстов, то они находятся в дополнительной дистрибуции . Между двумя крайностями - полной эквивалентностью и дополнительной дистрибуцией - нам следует выделить два типа частичной эквивалентности: (а) дистрибуция одной единицы может включать дистрибуцию другой (не будучи полностью эквивалентной ей): если х встречается во всех контекстах, в которых встречается у , но существуют контексты, в которых встречается у , но не встречается х , то дистрибуция у включает дистрибуцию х ; (b) дистрибуции двух (или более) единиц могут частично совпадать (или пересекаться): если существуют контексты, в которых встречаются как х , так и у , но ни одна из них не встречается во всех контекстах, в которых встречается другая, тогда говорят, что х и у имеют частично совпадающую дистрибуцию. (Тем читателям, которые знакомы с некоторыми основными понятиями формальной логики и математики, будет ясно, что различные виды дистрибутивных связей между языковыми единицами можно описать в рамках логики классов и теории множеств. Этот факт весьма существен при изучении логических оснований лингвистической теории. То, что можно было бы назвать в широком смысле «математической» лингвистикой, теперь представляет собой очень важную часть нашей науки . В настоящем вводном изложении основ лингвистической теории мы не можем подробно рассматривать различные отрасли «математической лингвистики», однако по мере необходимости мы будем обращаться к некоторым наиболее важным точкам соприкосновения с нею.

Рис. 2. Дистрибутивные отношения (х появляется во множестве контекстов А, а В - это множество контекстов, в которых встречается у ).

Следует подчеркнуть, что термин «дистрибуция» относится к множеству контекстов, в которых встречается лингвистическая единица, но лишь в той мере, в какой ограничения, накладываемые на появление рассматриваемой единицы в том или ином контексте, поддаются систематизации . Что здесь подразумевается под «систематизацией», объясним на конкретном примере. Элементы /l/ и /r/ имеют в английском языке, по крайней мере частично, эквивалентную дистрибуцию (об употреблении нами косых скобок см. 2.2.5): и тот и другой встречаются в ряде в остальном фонологически тождественных слов (ср. light "свет": right "правый", lamb "ягненок": ram "баран", blaze "пламя": braise "тушить", climb "лазить": crime "преступление" и т. д.). Но многим словам, в которых встречается один элемент, нельзя поставить в соответствие в остальном фонологически тождественные слова, в которых бы встречался другой элемент: не существует слова srip в качестве пары для slip "скользить", слова tlip в качестве пары для trip "поездка", не существует слова brend при существовании blend "смесь", нет слова blick как пары для brick "кирпич" и т. д. Однако имеется существенное отличие между отсутствием таких слов, как srip и tlip, с одной стороны, и таких, как brend и blick, - с другой. Первые два (и подобные им слова) исключаются в силу определенных общих законов, которым подчиняется фонологическая структура английских слов: в английском нет слов, начинающихся с /tl/ или /sr/ (данное утверждение можно сформулировать в более общих терминах, но для настоящих целей вполне достаточно сформулированного нами правила в том виде, в каком мы его только что изложили). Напротив, нельзя сделать никакого системного утверждения о дистрибуции /l/ и /r/, которое объяснило бы отсутствие слов blick и brend. Оба элемента появляются в других словах в окружении /b-i. . ./ и /b-е. . ./; ср. blink "мигать": brink "грань", blessed "благословенный": breast "грудь" и т. д. С точки зрения своей фонологической структуры brend и blick (но не tlip и srip) - вполне приемлемые слова для английского языка. Чистая «случайность», так сказать, что им не приданы грамматическая функция и значение, и они не используются языком.

То, что мы сейчас проиллюстрировали посредством фонологического примера, приложимо также и к грамматическому уровню. Не все сочетания слов приемлемы. Из неприемлемых сочетаний часть объясняется в терминах общей дистрибутивной классификации слов языка, тогда как остальные приходится объяснять, обращаясь к значению конкретных слов или к каким-либо другим их индивидуальным свойствам. Мы вернемся к этому вопросу позднее (см. § 4.2.9). Для целей настоящего рассуждения достаточно отметить, что эквивалентная дистрибуция, полная или частичная, не предполагает абсолютной тождественности окружений, в которых встречаются рассматриваемые единицы: она предполагает тождественность постольку, поскольку эти окружения определяются фонологическими и грамматическими правилами языка.

Как мы видели в предыдущем разделе, каждая лингвистическая единица имеет как контрастивную, так и комбинаторную функцию. Понятно, что две единицы не могут противопоставляться, если они не являются по крайней мере частично эквивалентными по дистрибуции (для единиц, находящихся в отношении дополнительной дистрибуции, вопроса о контрастности не возникает). Единицы, встречающиеся в некотором данном контексте, но не контрастирующие одна с другой, находятся в отношении свободного варьирования . Например, гласные двух слов leap "прыгать" и get "получать" контрастируют в большинстве контекстов, в которых они обе встречаются (ср. bet "пари": beat "бить" и т. д.), но находятся в отношении свободного варьирования в альтернативных вариантах произношения слова economics "экономика". И в фонологии, и в семантике следует избегать смешения свободного варьирования (эквивалентность функции в контексте) с эквивалентной дистрибуцией (появление в одних и тех же окружениях). Что именно подразумевается под свободным варьированием и контрастом, зависит от природы единиц, к которым применяются эти термины, и от той точки зрения, с которой они рассматриваются. Как мы видели, два элемента выражения находятся в отношении контрастности, если в результате замены одного из них на другой получается новое слово или предложение; в противном случае они находятся в отношении свободного варьирования. Но слова (и другие грамматические единицы) можно рассматривать с двух различных точек зрения. Только в тех случаях, когда речь идет об их грамматической функции (то есть, грубо говоря, об их принадлежности к существительным, глаголам или прилагательным и т. д.), понятия контраста и свободного варьирования интерпретируются в терминах эквивалентной дистрибуции; это объясняется наличием прямой связи между грамматической функцией и дистрибуцией (ср. § 4.2.6). Хотя между значением слова и его дистрибуцией также существует известная связь, ни одно из них не определяется другим полностью; и поэтому эти два понятия различаются теоретически. В семантике свободное варьирование и контраст следует толковать как «тождество и различие значений». (Более принято, однако, использовать в семантике традиционный термин «синонимия», а не «свободное варьирование».)

Благодаря возможности своего появления в определенном контексте языковая единица вступает в отношения двух разных типов. Она вступает в парадигматические отношения со всеми единицами, которые также могут встретиться в данном контексте (независимо от того, находятся ли они в отношении контрастности или свободного варьирования с рассматриваемой единицей), и в синтагматические отношения с другими единицами того же уровня, вместе с которыми она встречается и которые образуют ее контекст. Возвратимся к примеру, использованному нами в предыдущем разделе: в силу возможности своего появления в контексте /-et/ элемент выражения /b/ находится в парадигматическом отношении с /р/, /s/ и т. д. и в синтагматическом отношении с /е/ и /t/. Точно так же /е/ находится в парадигматическом отношении с /i/, /а/ и т. д. и в синтагматическом отношении с /b/ и /t/, а /t/ связано парадигматически с /d/, /n/ и т. д. и синтагматически с /b/ и /e/.

Парадигматические и синтагматические отношения релевантны также на уровне слов и, собственно говоря, на любом уровне лингвистического описания. Например, слово pint "пинта", благодаря возможности появления в таких контекстах, как а. . . of milk". . .молока", вступает в парадигматические отношения с другими словами - такими, как bottle "бутылка", cup "чашка", gallon "галлон" и т. д., и в синтагматические отношения с a, of и milk. Слова (и другие грамматические единицы) в действительности вступают в парадигматические и синтагматические отношения различных типов. «Возможность появления» можно интерпретировать, обращая внимание на то, является ли получающееся в результате словосочетание или предложение осмысленным, либо безотносительно к этому; с учетом ситуаций, в которых производятся реальные высказывания, либо независимо от этого; учитывая зависимости между различными предложениями в связной речи, либо не учитывая их и т. д. Ниже нам придется остановиться подробнее на различных ограничениях, которые могут налагаться на толкование термина «возможность появления» (см. § 4.2.1 о понятии «приемлемость»). Здесь следует подчеркнуть, что все языковые единицы вступают в синтагматические и парадигматические отношения с единицами того же уровня (элементы выражения с элементами выражения, слова со словами и т. д.), что контекст языковой единицы может быть точно определен в терминах ее синтагматических отношений и что определение множества контекстов, в которых единица может встретиться, так же как и объема класса единиц, с которыми она вступает в парадигматические отношения, зависит от интерпретации, эксплицитно или имплицитно придаваемой понятию «возможности появления» (или «приемлемости»).

Может показаться, что последнее положение излишне усложняет вопрос. Позднее станет ясно, что одно из преимуществ данной формулировки состоит в том, что она позволяет нам разграничить грамматически правильные и осмысленные предложения не в терминах сочетания грамматических единиц в одном случае и семантических единиц («значений») в другом, а в терминах степени или вида «приемлемости», сохраняемой различными сочетаниями одних и тех же единиц.

Теперь можно сделать два важных утверждения о парадигматических и синтагматических отношениях. Первое из них, которое (наряду с разграничением субстанции и формы) может рассматриваться как определяющая черта современной, «структурной» лингвистики, звучит так: языковые единицы не имеют значимости вне парадигматических и синтагматических отношений с другими единицами. (Это более конкретная формулировка общего «структурального» принципа, гласящего, что всякая языковая единица имеет свое определенное место в системе отношений: см. § 1.4.6.) Вот иллюстрация из уровня элементов выражения. В предшествующем рассмотрении таких английских слов, как bet, pet и т. д., предполагалось, что каждое из этих слов реализуется последовательностью из трех элементов выражения (подобно тому, как они записываются последовательностями из трех букв в принятой орфографии). Теперь можно проверить это предположение. Допустим, вопреки фактам, что существуют слова, реализующиеся как put, tit, cat, pup, tip, cap, puck и tick, но не существует слов, реализующихся («произносимых») как but, pet, pit, bit, cut, gut, kit, duck, cab, cad, kid, cud и т. д. Иными словами, мы предполагаем (удовлетворяясь достаточно неточными фонетическими терминами), что все фонологические слова, представленные комплексами из трех звуков, можно описать с точки зрения их субстанциальной реализации (то есть в качестве фонетических слов) как последовательности согласный+гласный+согласный (где согласные - это [р], [t] или [k], а гласные - [u], [i] и [а] - для простоты предположим, что не существует других согласных или гласных), но что в первой и второй позиции возможны только такие сочетания согласного и гласного, как , и . В таком случае ясно, что [u], [i] и [а] не являются реализацией трех различных элементов выражения, поскольку они не находятся в парадигматическом отношении (и, a fortiori, в отношении контрастности). Сколько именно элементов выражения выделяется в подобной ситуации (которая не является чем-то исключительным по сравнению с тем, что обычно встречается в языке) - зависит от некоторых более частных фонологических принципов, которые мы обсудим ниже. Можно считать, что в каждом слове выделяются только две позиции контрастности, из которых первая «заполняется» одним из трех консонантно-вокальных комплексов, а вторая - одним из трех согласных: тогда мы выделим шесть элементов выражения (реализуемых как /1/ : , /2/ : , /3/ : , /4/ : [р], /5/ : [t] и /6/: [k]). С другой стороны, можно выделять четыре элемента выражения, из которых три реализуются согласными [р], [t] и [к], встречающимися в начальном и конечном положении, а четвертый, фигурирующий в срединной позиции, реализуется гласным, фонетическое качество которого определяется предшествующим согласным. Дело, следовательно, в том, что нельзя сначала установить элементы, а затем устанавливать их допустимые сочетания. Элементы определяются посредством одновременного учета их парадигматических и синтагматических связей. Причина того, что мы выделяем три позиции контрастности в английских словах bet, pet, bit, pit, bid, tip, tap и т. д., заключается в том, что парадигматические и синтагматические связи могут быть установлены в трёх точках. Мы увидим, что взаимозависимость парадигматических и синтагматических измерений представляет собой принцип, применимый ко всем уровням языковой структуры.

Вторым важным утверждением является следующее: синтагматические связи не обязательно предполагают упорядоченность единиц в линейную последовательность, такую, что субстанциальная реализация одного элемента предшествует во времени субстанциальной реализации другого. Сравним, например, два китайских слова - ha?o ("день") и ha?o ("хороший"), - которые отличаются друг от друга фонологически тем, что первое произносится с интонацией, условно обозначаемой как «четвертый тон» (/?/), реализуемый как понижение тона в течение слога), а второе произносится с «третьим тоном» (/?/, реализуемым как повышение тона в течение слога со среднего тона до высокого и снова понижение до среднего). Эти два элемента - /?/ и /?/ - находятся в отношении парадигматической контрастности в контексте /hao/; другими словами, в этом контексте (и во многих других) они вступают в одни и те же синтагматические отношения. Если мы скажем, что одно слово следует анализировать фонологически как /hao/+/?/, а другое - как /hao/+/?/, это, естественно, не означает, что субстанциальная реализация тона следует за субстанциальной реализацией остальной части слова. Языковые высказывания произносятся во времени и, следовательно, могут быть сегментированы как цепочка последовательных звуков или комплексов звуков. Однако является ли это следование во времени релевантным для структуры языка, зависит опять-таки от парадигматических и синтагматических связей языковых единиц и не зависит, в принципе, от сукцессивности их субстанциальных реализаций.

Относительная последовательность представляет собой одно из свойств звуковой субстанции (в случае графической субстанции эта особенность отражается в пространственной упорядоченности элементов - слева направо, справа налево или сверху вниз, в зависимости от принятой системы письма), которое может быть, а может и не быть использовано языком. Сказанное лучше всего проиллюстрировать примером, относящимся к грамматическому уровню. Английский язык обычно называют языком с «фиксированным порядком слов», а латынь - это язык со «свободным порядком слов». (В действительности, порядок слов в английском языке не является полностью «фиксированным», а порядок слов в латыни - абсолютно «свободным», но разница между этими двумя языками достаточно ясна для целей настоящей иллюстрации.) В частности, английское предложение, состоящее из подлежащего, сказуемого и прямого дополнения (напр., Brutus killed Caesar "Брут убил Цезаря"), в нормальных условиях произносится (и пишется) с субстанциальными реализациями трех рассматриваемых единиц, упорядоченными в виде последовательности подлежащее + сказуемое + прямое дополнение; перемена мест двух существительных, или именных составляющих, приводит к тому, что предложение становится не грамматичным или превращается в другое предложение: Brutus killed Caesar "Брут убил Цезаря" и Caesar killed Brutus "Цезарь убил Брута" - это разные предложения; в то время как The chimpanzee ate some bananas "Шимпанзе поела бананов" является предложением, Some bananas ate the chimpanzee таковым (как можно думать) не является. Напротив, Brutus necavit Caesarem и Caesarem necavit Brutus суть альтернативные субстанциальные реализации одного и того же предложения ("Брут убил Цезаря") так же, как Caesar necavit Brutum и Brutum necavit Caesar ("Цезарь убил Брута"). Относительный порядок, в котором слова располагаются в латинском предложении, следовательно, грамматически нерелевантен, хотя, конечно, слова нельзя произносить иначе, как в том или ином конкретном порядке.

Теперь сформулируем наше утверждение в более общем виде. Для простоты предположим, что мы имеем дело с двумя классами (ориентировочно выделенных) единиц, причем члены каждого класса находятся в парадигматических связях друг с другом. Это классы X с членами а и b и Y с членами р и q; употребляя стандартное обозначение для выражения принадлежности к классу, получаем:

Х = {а, b}, Y = {p, q}.

(Эти формулы можно прочесть так: «X - это класс, членами которого являются а и b», «Y - это класс, членами которого являются р и q».) Субстанциальная реализация каждой единицы представлена соответствующей курсивной буквой (а реализует а и т. д., а X и Y суть переменные, обозначающие реализации единиц). Допустим, что эти субстанциальные реализации не могут встречаться одновременно (это могут быть согласные и гласные или слова), но линейно упорядочены по отношению друг к другу. В этом случае следует учитывать три возможности: (i) последовательность может быть «фиксированной» в том смысле, что, скажем, X непременно предшествует Y (то есть встречаются ар , aq , bp , bq , но не pa , qa , pb , qb ); (ii) последовательность может быть «свободной», в том смысле, что встречаются как XY , так и YX , но XY = YX (где " = " означает "эквивалентно" - эквивалентность определяется для того или иного конкретного уровня описания); (iii) последовательность может быть «фиксированной» (или «свободной») в том, несколько ином смысле, что встречаются как XY , так и YX , но XY ? YX ("?" означает "не эквивалентно"). Заметим мимоходом, что эти три возможности не всегда разграничиваются при рассмотрении таких вопросов, как порядок слов. Интерпретация последних двух из перечисленных трех возможностей не представляет теоретических трудностей. В случае (ii), поскольку XY и YX не контрастируют, единицы а, b, р и q, реализуемые в таких последовательностях, как ар или ра , находятся в нелинейном синтагматическом отношении (таково положение со словами в языках со свободным порядком слов). В случае (iii), поскольку XY контрастирует с YX , единицы находятся в линейном синтагматическом отношении (таково положение с прилагательным и существительным для некоторых французских прилагательных). С бo?льшими сложностями связана трактовка случая (i), кстати весьма обычного. Поскольку YX не встречается, члены классов X и Y не могут находиться в линейном отношении на этом уровне. С другой стороны, в каком-то месте описания языка следует указать обязательный порядок их реализации в субстанции; поэтому при обобщении правил, имеющих отношение к разным уровням, было бы выгодно объединить примеры из (iii) с примерами из (ii) . Неявным образом обращаясь к этому принципу, мы говорили выше, что английские слова типа bet, pet и т. д. имеют фонологическую структуру согласный + гласный + согласный (используя термины «согласный» и «гласный» для классов элементов выражения). То, что некоторые синтагматические отношения в английском языке являются линейными, ясно из сравнения таких слов, как pat "шлепок", apt "подходящий", cat "кошка", act "акт" и т. д. Последовательности CCV (согласный + согласный + гласный; речь идет о согласных, реализуемых как [р], [t], [k], [b], [d] и [g]) невозможны, однако встречаются, как мы только что видели, как последовательности CVC, так и, по крайней мере несколько примеров, VCC. В то же время имеются систематические ограничения на совместное появление согласных в последовательности VCC; например, слово, которое реализовалось бы в субстанции как или , систематически исключается, точно так же, как и , [арр], . В фонологической структуре рассматриваемых английских слов экземплифицированы, следовательно, как случай (i), так и случай (iii). Сводя их к одной и той же упорядочивающей формуле, мы упрощаем утверждение об их субстанциональной реализации. Следует, однако, подчеркнуть, что это не означает, что мы должны отказаться от выявления разницы между такими «случайными» пробелами в английском словаре, как или , и такими системно исключаемыми "словами", как или (ср. § 2.3.1).

Дальнейшее обсуждение вопросов, связанных с линейной организацией элементов, будет здесь неуместно. Мы вернемся к нему ниже. Но прежде чем продолжать изложение, следует подчеркнуть, что настоящее рассуждение преднамеренно ограничено предположением, что все единицы, находящиеся в синтагматической связи, обладают равными возможностями совместной встречаемости и что не существует никаких группировок внутри комплексов таких единиц. Может также показаться, что наше рассуждение основывается на дополнительно вводимом предположении, что каждая единица непременно реализуется одним и только одним выделимым сегментом или признаком звуковой субстанции. Это не так, как мы увидим позже. Наши два общих утверждения сводятся к следующему: (1) парадигматические и синтагматические измерения взаимозависимы и (2) синтагматическое измерение не обязательно упорядочено во времени.

До сих пор мы выделили только два типа возможных отношений для парадигматически связанных единиц: они могут находиться в отношении контрастности или свободного варьирования. Часто бывает так, что из двух единиц, находящихся в отношении контрастности (для простоты мы можем ограничиться двучленными контрастами), одна выступает как положительная, или маркированная , тогда как другая - как нейтральная, или немаркированная . Поясним на примере, что имеется в виду под этими терминами. Большинство английских существительных имеет родственные формы множественного и единственного числа, подобно таким словам, как boys: boy, days: day, birds: bird и т. д. Множественное число маркировано конечным s, тогда как единственное не маркировано. Другой способ выразить то же самое - это сказать, что в том или ином контексте наличие определенной единицы контрастирует с ее отсутствием. Когда имеет место подобное положение, немаркированная форма обычно имеет более общее значение или же более широкую дистрибуцию по сравнению с маркированной формой. В связи с этим стало обычным использование терминов «маркированность» и «немаркированность» в несколько более абстрактном смысле, так что маркированный и немаркированный члены контрастирующей пары не обязательно различаются наличием или отсутствием какой-то определенной единицы. Например, с семантической точки зрения слова dog "собака, пес" и bitch "сука" являются соответственно немаркированным и маркированным в отношении противопоставления по полу. Слово dog семантически не маркировано (или нейтрально), поскольку оно может относиться и к самцам и к самкам (That"s a lovely dog you"ve got there: is it a he or a she? "У вас очаровательная собака: это он или она?"). Однако bitch маркировано (или положительно), поскольку его употребление ограничено обозначением самок, и оно может использоваться по контрасту с немаркированным термином, определяя значение последнего как отрицательное, а не нейтральное (Is it a dog or a bitch? "Это кобель или сука?"). Другими словами, немаркированный терм имеет более общее значение, нейтральное по отношению к определенному противопоставлению; его более специфическое отрицательное значение является производным и вторичным, будучи следствием его контекстуальной оппозиции с позитивным (не нейтральным) термом. Особый характер отношения между словами dog и bitch является объяснением того, что female dog "самка собаки" и male dog "самец собаки" совершенно приемлемы, а сочетания female bitch "самка суки" и male bitch "самец суки" семантически аномальны: одно тавтологично, а другое противоречиво. Понятие «маркированности» внутри парадигматических оппозиций чрезвычайно важно для всех уровней языковой структуры.

Здесь можно сделать последнее общее утверждение относительно связи парадигматического и синтагматического измерений. Если дано некоторое множество единиц, различающихся с помощью элементов «низшего уровня», из которых они состоят, то (независимо от определенных статистических соображений, которые будут рассмотрены в следующем разделе) длина каждой из единиц «высшего уровня», измеряемая с точки зрения числа синтагматически связанных элементов, отождествляющих данный комплекс, будет обратно пропорциональна числу элементов, находящихся в отношении парадигматической контрастности в пределах этого комплекса. Предположим, например, что в некоторой системе есть только два элемента выражения (которые мы обозначим как 0 и 1) и что в некоторой другой системе представлено восемь элементов выражения (которые мы занумеруем цифрами от 0 до 7); для простоты, поскольку такое предположение не затрагивает общего принципа, допустим, что любые комбинации элементов выражения разрешаются «фонологическими» правилами, которым подчиняются обе системы. Чтобы различить восемь «фонологических» слов в рамках первой (бинарной) системы, каждое из слов должно состоять по крайней мере из трех элементов (000, 001, 010, 011, 100, 101, 110, 111), тогда как во второй (октальной) системе для различения каждого из восьми слов достаточно одного элемента (0, 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7). Чтобы различить 64 слова, в бинарной системе нужны комплексы, состоящие не менее чем из шести элементов, а в восьмеричной - не менее чем из двух элементов. В общем, максимальное число единиц «высшего уровня», которые могут различаться с помощью некоторого множества элементов «низшего уровня», синтагматически связанных в комплексах, определяется формулой: N = p 1 ? р 2 ? р 3 ... р m (где N - число единиц «высшего уровня», m - число позиций парадигматического контраста для элементов «низшего уровня», p 1 обозначает число элементов, вступающих в отношение парадигматической контрастности в первой позиции, р 2 обозначает число элементов, вступающих в отношение парадигматической контрастности во второй позиции, и так далее до m -ной позиции). Отметим, что эта формула не предполагает ни того, что во всех позициях могут появляться одни и те же элементы, ни того, что во всех позициях число элементов, находящихся в парадигматическом контрасте, одно и то же. То, что было сказано выше в связи с простым примером двоичной и восьмеричной систем, внутри которых все элементы встречаются во всех положениях и возможны любые синтагматические сочетания, таким образом, представляет собой не более чем частный случай, подпадающий под более общую формулу:

2 ? 2 ? 2 = 8, 2 ? 2 ? 2 ? 2 = 16 и т. д.

8 = 8, 8 ? 8 = 64, 8 ? 8 ? 8 = 512 и т. д.

Основанием, в связи с которым мы выбрали для сравнения бинарную систему (с двумя элементами) и восьмеричную систему (с восемью элементами), является то обстоятельство, что 8 - это целая степень от 2: это 2 в 3-й степени, а не 2 в степени 3,5 или 4,27 и т. п. Это четко выявляет связь между парадигматическим контрастом и синтагматической «длиной». При прочих равных условиях минимальная длина слов в бинарной системе в три раза больше длины слов в восьмеричной системе. Мы используем это частное числовое соотношение в следующем разделе. В последующих главах, особенно в главе, посвященной семантике, мы обратимся к более общему принципу, согласно которому лингвистически существенные различия могут проводиться как на основе синтагматических, так и на основе парадигматических критериев.

Отметим, что понятие «длины», которое мы только что рассмотрели, определяется в зависимости от числа позиций парадигматического контраста в пределах синтагматического комплекса. Оно не обязательно связано с временной последовательностью. Это положение (вытекающее из сказанного ранее в настоящем разделе - см. § 2.3.6) весьма существенно для последующего обсуждения фонологической, грамматической и семантической структур.

Не все парадигматические противопоставления, или контрасты, в равной степени существенны для функционирования языка. Они могут значительно отличаться друг от друга по своей функциональной нагрузке . Чтобы пояснить значение этого термина, можно рассмотреть некоторые противопоставления в пределах фонологической системы английского языка.

Субстанциальная реализация многих слов устного английского языка различается тем, что в одном и том же окружении в одних случаях встречается [p], а в других - [b] (ср. pet: bet, pin: bin, pack: back, cap: cab и т. д.); на основе этого контраста мы можем установить оппозицию между /р/ - /b/, которые, по крайней мере на этом этапе, мы можем рассматривать как два минимальных элемента выражения языка (под «минимальной» мы подразумеваем далее не разложимую единицу). Поскольку многие слова различаются благодаря оппозиции /р/ - /b/, контраст между этими двумя элементами несет высокую функциональную нагрузку. Другие противопоставления несут более низкую функциональную нагрузку. Например, относительно небольшое число слов различается в субстанциальной реализации наличием одного, а не другого из двух согласных, которые встречаются в конечном положении в словах wreath "венок" и wreathe "плести венки" (символы этих двух звуков в Международном Фонетическом Алфавите - соответственно [?] и [?]; ср. § 3.2.8); весьма небольшое количество слов, если они вообще существуют, отличается друг от друга противопоставлением звука, фигурирующего в начале слова ship, звуку, представленному вторым согласным в словах measure или leisure (эти два звука обозначаются в Международном Фонетическом Алфавите соответственно [?] и [?]). Функциональная нагрузка контрастов между [?] и [?] и между [?] и [?] таким образом намного ниже, чем функциональная нагрузка контраста /р/ : /b/.

Значение функциональной нагрузки очевидно. Если говорящие на некотором языке не сохраняют последовательно те противопоставления, благодаря которым высказывания с разным значением отличаются друг от друга, то это может привести к неправильному пониманию. При прочих равных условиях (мы еще к этому вернемся) чем выше функциональная нагрузка, тем более важно, чтобы говорящие овладели отдельным противопоставлением как частью своих «речевых навыков» и последовательно сохраняли его при своем использовании языка. Следует ожидать поэтому, что дети раньше всего овладевают контрастами, несущими наиболее высокую функциональную нагрузку в том языке, который они слышат; соответственно, противопоставления с высокой функциональной нагрузкой, по-видимому, также лучше сохраняются при передаче языка от одного поколения к другому. Наблюдая, с какой легкостью дети овладевают контрастами своего родного языка, и изучая историческое развитие отдельных языков, мы получаем некоторое эмпирическое подтверждение этим предположениям. Впрочем, в каждом случае имеются дополнительные факторы, которые взаимодействуют с принципом функциональной нагрузки и которые трудно отделить от этого последнего. Здесь мы эти факторы рассматривать не будем.

Точная оценка функциональной нагрузки усложняется, если не становится абсолютно невозможной, из-за соображений, которые нам позволила временно не принимать во внимание оговорка «при прочих равных условиях». Во-первых, функциональная нагрузка отдельного противопоставления между элементами выражения варьирует в зависимости от структурной позиции , занимаемой ими в слове. Например, два элемента могут часто противопоставляться в начале слова, но очень редко - в конце слова. Берем ли мы просто среднюю величину для всех позиций контраста? Ответ на этот вопрос не ясен.

Во-вторых, значение отдельного противопоставления между элементами выражения не есть просто функция от числа различаемых ими слов: оно также зависит от того, могут ли эти слова встречаться и контрастировать в одном и том же контексте. Возьмем предельный случай: если А и В - два класса слов, находящихся в дополнительной дистрибуции, и каждый член класса А отличается в субстанциальной реализации от какого-то члена класса В только тем, что в нем представлен элемент /а/ там, где в соответствующем слове из В представлен элемент /b/, то функциональная нагрузка контраста между /а/ и /b/ равна нулю. Таким образом, функциональную нагрузку отдельного противопоставления следует подсчитывать для слов, имеющих одну и ту же или частично совпадающую дистрибуцию. Ясно также, что всякий «реалистический» критерий оценки значения отдельного контраста должен учитывать не просто дистрибуцию слов, устанавливаемую грамматическими правилами, но реальные высказывания, которые можно было бы перепутать, если не сохранять этот контраст. Например, как часто или в каких обстоятельствах такое высказывание, как You"d better get a cab "Вам лучше бы взять такси", можно было бы спутать с высказыванием You"d better get a cap "Вам бы лучше получить кепку", если бы говорящий не различал конечных согласных слов cab и cap? Ответ на этот вопрос, очевидно, существен для любой точной оценки рассматриваемого контраста.

Наконец, значение отдельного контраста, по-видимому, связано с частотой его встречаемости (которая не обязательно определяется числом различаемых им слов). Допустим, что три элемента выражения - /х/, /у/ и /z/ - встречаются в одной и той же структурной позиции в словах одного дистрибутивного класса. Но предположим далее, что тогда как слова, в которых встречаются /х/ и /у/, часто противопоставлены в языке (это высокочастотные слова), слова, в которых встречается /z/, характеризуются низкой частотой появления (хотя они могут быть столь же многочисленны в словаре). Если носитель языка не будет владеть контрастом между /х/ и /z/, общение для него будет затруднено в меньшей степени, чем в том случае, если он не будет владеть контрастом между /х/ и /y/.

Функциональная нагрузка последнего контраста, ex hypothesi , выше, чем первого.

Соображения, высказанные в предыдущих параграфах, показывают, как трудно прийти к какому-либо точному критерию оценки функциональной нагрузки. Разнообразные критерии, предложенные лингвистами до сих пор, не могут претендовать на точность, несмотря на свою математическую изощренность. Тем не менее следует предусмотреть в нашей теории языковой структуры место для понятия функциональной нагрузки, несомненно весьма важного как в синхроническом, так и в диахроническом плане. Очевидно, все же имеет смысл говорить о том, что определенные противопоставления несут более высокую функциональную нагрузку, чем какие-то другие, даже если соответствующие различия не поддаются точному измерению.

Другое важное статистическое понятие связано с количеством информации , которую несет языковая единица в некотором данном контексте; оно также определяется частотой появления в этом контексте (во всяком случае, так обычно считается). Термин «информация» употребляется здесь в особом значении, которое он приобрел в теории связи и которое мы сейчас поясним. Информационное содержание отдельной единицы определяется как функция от ее вероятности . Возьмем для начала самый простой случай: если вероятности появления двух или более единиц в некотором данном контексте равны, каждая из них несет в этом контексте одно и то же количество информации. Вероятность связана с частотой следующим образом. Если две, и только две, равновероятные единицы - х и у - могут встретиться в рассматриваемом контексте, каждая из них встречается (в среднем) ровно в половине всех соответствующих случаев: вероятность каждой, a priori, равна 1/2. Обозначим вероятность отдельной единицы х через р х . Итак, в данном случае р х = 1/2 и р у = 1/2. В более общем виде вероятность каждой из n равновероятных единиц (x 1 , х 2 , х 3 , . . ., х n ) равна 1/n . (Заметим, что сумма вероятностей всего множества единиц равна 1. Это справедливо независимо от более частного условия равной вероятности. Особым случаем вероятности является «достоверность». Вероятность появления единиц, которые не могут не появиться в данном контексте, равна 1.) Если единицы равновероятны, каждая из них несет одно и то же количество информации.

Более интересны, поскольку более типичны для языка, неравные вероятности. Предположим, например, что встречаются две, и только две, единицы, х и у , и что х встречается в среднем вдвое чаще, чем у , тогда р х = 2/3 и р у = 1/3. Информационное содержание x вдвое меньше, чем содержание у . Другими словами, количество информации обратно пропорционально вероятности (и, как мы увидим, логарифмически связано с ней): это фундаментальный принцип теории информации.

С первого взгляда это может показаться несколько странным. Однако рассмотрим сначала предельный случай полной предсказуемости. В письменном английском языке появление буквы u, когда она следует за q, почти полностью предсказуемо; если отвлечься от некоторых заимствованных слов и собственных имен, можно сказать, что оно полностью предсказуемо (его вероятность равна 1). Подобно этому, вероятность слова to в таких предложениях, как I want . . . go home, I asked him . . . help me (предполагается, что пропущено только одно слово), равна 1. Если бы мы решили опустить u (в queen "королева", queer "странный", inquest "следствие" и т. п.) или слово to в упомянутых контекстах, никакой информации не было бы потеряно (здесь мы наблюдаем связь между обычным и более специальным значением слова «информация»). Поскольку буква u и слово to не находятся в парадигматическом контрасте ни с какими другими единицами того же уровня, которые могли бы встретиться в том же контексте, вероятность их появления равна 1, а их информационное содержание - 0; они целиком избыточны . Рассмотрим теперь случай двучленного контраста, где р х = 2/3 и р у = 1/3. Ни один из членов не является целиком избыточным. Но ясно, что пропуск х приводит к меньшим последствиям, чем пропуск у . Поскольку появление х вдвое вероятнее, чем появление у , получатель сообщения (знающий априорные вероятности) имеет в среднем вдвое лучшие шансы «угадать» пропуск х , чем «угадать» пропуск у . Таким образом, избыточность проявляется в различной степени. Избыточность х в два раза больше, чем избыточность у . В общем, чем более вероятно появление единицы, тем большей оказывается степень ее избыточности (и тем ниже ее информационное содержание).

Количество информации обычно измеряется в битах (этот термин происходит от англ. binary digit "двоичный знак"). Всякая единица с вероятностью появления 1/2 содержит один бит информации; всякая единица с вероятностью 1/4 несет 2 бита информации, и так далее. Удобство такого измерения количества информации станет очевидным, если мы обратимся к практической задаче «кодирования» множества единиц (сначала предположим, что вероятности их появления равны) группами двоичных знаков. В предыдущем разделе мы видели, что каждый элемент множества из восьми единиц может быть реализован отдельной группой из трех двоичных знаков (см. § 2.3.8). Это определяется связью между числом 2 (основанием двоичной системы исчисления) и 8 (количеством единиц, которые требуется различать): 8 = 2 3 . В более общем виде, если N - это число единиц, которые следует различать, a m - это число позиций контраста в группах двоичных знаков, требуемых для их различения, то N = 2 m . Связь между числом парадигматических контрастов на «высшем» уровне (N ) и синтагматической длиной групп элементов «низшего» уровня (m ), таким образом, логарифмическая: m = log 2 N . (Логарифм числа есть степень, в которую следует возвести основание числовой системы, чтобы получить данное число. Если N = x m , то m = log x N "если N равняется х в степени m , то m равняется логарифму N по основанию x ". Напомним, что в десятичной арифметике логарифм 10 равен 1, логарифм 100 равен 2, логарифм 1000 равен 3 и т. д., т. е. log 10 10 = 1, log 10 100 = 2, log 10 1000 = 3 и т. д. Если бы теория информации основывалась на десятичной, а не на двоичной системе измерения, то было бы удобнее определять единицу информации в терминах вероятности 1/10. Читателю должно быть ясно, что приведенное здесь равенство N = 2 m - это частный случай равенства N = р 1 ? р 2 ? р 3 , ..., р m , введенного в § 2.3.8. Равенство N = 2 m справедливо, если в каждой позиции синтагматической группы в парадигматическом контрасте находится одно и то же число элементов.

Количество информации измеряется обычно в битах, просто потому, что многие механические системы для хранения и передачи информации действуют на основе бинарного принципа: это системы с двумя состояниями . Например, информацию можно закодировать на магнитной ленте (для обработки с помощью цифровой ЭВМ) как последовательность намагниченных и ненамагниченных позиций (или групп позиций): каждая позиция находится в одном из двух возможных состояний и может, таким образом, нести один бит информации. Кроме того, информацию можно передавать (как, например, в азбуке Морзе) в виде последовательности «импульсов», каждый из которых принимает одно из двух значений: короткий или длинный по продолжительности, положительный или отрицательный по электрическому заряду и т. п. Всякая система, использующая «алфавит», состоящий более чем из двух элементов, может быть перекодирована в бинарную систему у источника передачи и снова перекодирована в первоначальный «алфавит», когда сообщение получено по месту назначения. Это имеет место, например, при передаче сообщений по телеграфу. То, что информационное содержание должно измеряться с помощью логарифмов с основанием 2, а не логарифмов с каким-либо другим числовым основанием, есть следствие того факта, что инженеры связи обычно работают с системами с двумя состояниями. Что касается вопроса об уместности применения принципа двоичного «кодирования» именно при исследовании языка в нормальных условиях «передачи» от говорящего к слушающему, то он вызывает значительные разногласия среди лингвистов. Не подлежит сомнению, что многие наиболее важные фонологические, грамматические и семантические различия бинарны, как мы увидим в последующих главах; мы уже видели, что один из двух членов бинарной оппозиции может рассматриваться как положительный, или маркированный, а другой - как нейтральный, или немаркированный (см. § 2.3.7). Мы не будем вдаваться здесь в обсуждение вопроса, можно ли свести все лингвистические единицы к комплексам иерархически упорядоченных бинарных «выборов». Тот факт, что многие единицы (на всех уровнях языковой структуры) сводимы к ним, означает, что лингвисту следует приучиться мыслить в терминах бинарных систем. В то же время следует отдавать себе отчет в том, что фундаментальные идеи теории информации совершенно не зависят от частных предположений относительно бинарности.

Поскольку каждый двоичный знак несет только один бит информации, группа из m двоичных знаков может нести максимум m битов. До сих пор мы предполагали, что вероятности различаемых таким образом единиц высшего уровня равны. Теперь рассмотрим более интересный и более обычный случай, когда эти вероятности не равны. Для простоты возьмем множество из трех единиц, а , b и с , со следующими вероятностями: р а = 1/2, р b = 1/4, p с = 1/4. Единица а несет 1 бит, а b и с несут по 2 бита информации каждая. Их можно закодировать в двоичной системе реализации, как а : 00, b : 01 и с : 10 (оставив 11 незанятым). Но если бы знаки передавались в последовательности по некоторому каналу связи и передача и получение каждого знака занимали бы один и тот же отрезок времени, было бы неразумным принимать столь неэффективное условие кодирования. Ведь для а требовалась бы такая же мощность канала, как для b и для с, хотя оно несло бы вдвое меньше информации. Более экономичным было бы закодировать а с помощью одного знака, скажем 1, и отличать b и с от а , закодировав их противоположным знаком - 0 - в первой позиции; b и с тогда отличались бы друг от друга во второй позиции контраста (которая, конечно, пуста для а ). Итак, а : 1, b : 00 и с : 01. Это второе соглашение более экономичным образом использует пропускную способность канала, так как оно увеличивает до предела количество информации, которое несет каждая группа в один или два знака. Поскольку на передачу а , которое встречается вдвое чаще, чем b и c , тратится вдвое меньше времени, данное решение позволило бы в кратчайшее время передать наибольшее число сообщений (исходя из предположения, что эти сообщения достаточно длинны или достаточно многочисленны, чтобы отражать средние частоты появления). В действительности эта простая система представляет собой теоретический идеал: каждая из трех единиц a , b и с несет целое число битов информации и реализуется в субстанции именно этим числом различий.

Этот теоретический идеал никогда не достигается на практике. Прежде всего вероятности появления единиц обыкновенно находятся между величинами ряда 1, 1/2, 1/4, 1/8, 1/16, . . . , 1/2 m , а не соответствуют им в точности. Например, вероятность появления отдельной единицы может быть равна 1/5, поэтому она может передавать log 2 5 - приблизительно 2,3 - бита информации. Но в субстанции не бывает различия, измеряемого числом 0,3; субстанциальные различия абсолютны в поясненном выше смысле (см. § 2.2.10). Если же мы используем три знака для отождествления единицы с вероятностью появления в 1/5, мы тем самым введем избыточность в субстанциальную реализацию. (Среднюю избыточность системы можно сделать сколь угодно малой; математическая теория связи занимается-главным образом этой задачей. Но нам здесь нет необходимости вдаваться в более специальные подробности.) Важным является то, что некоторая степень избыточности на самом деле желательна в любой системе связи. Причина состоит здесь в том, что, какая бы среда ни использовалась в целях передачи информации, она будет подвержена разнообразным непредсказуемым природным помехам, которые уничтожат или исказят часть сообщения и таким образом приведут к потере информации. Если бы система была свободна от избыточности, потеря информации была бы невосполнима. Инженеры связи обозначают случайные помехи в среде или канале связи термином шумы . Оптимальная система для отдельного канала такова, что в ней ровно столько избыточности, сколько требуется, чтобы получатель мог восстановить информацию, потерянную из-за шумов. Заметим, что термины «канал» и «шумы» следует толковать в самом общем смысле. Их применение не ограничивается акустическими системами и тем более системами, созданными инженерами (телефон, телевизор, телеграф и т. п.). Искажения в почерке, получающиеся при письме в движущемся поезде, можно также причислить к «шумам»; сюда же относятся искажения, возникающие в речи при насморке, в состоянии опьянения, от рассеянности или ошибок памяти и т. п. (Опечатки - это одно из следствий воздействия шумов при «кодировании» письменного языка; читатель часто не замечает их, потому что избыточность, характерная для большей части письменных предложений, достаточна для того, чтобы нейтрализовать искажающее влияние случайных ошибок. Опечатки более существенны в цепочке знаков, любая комбинация которых a priori возможна. С этим на практике считаются бухгалтеры, которые умышленно вводят в свои книги избыточную информацию, требуя баланса сумм в разных колонках. Обычай ставить сумму к выплате на чеках и прописью и цифрами позволяет банкам обнаружить, если не исправить, многие ошибки, вызванные шумами того или иного рода.) Что же касается устной речи, то термин «шум» включает любой источник искажения или непонимания, относится ли он к недостаткам речевой деятельности говорящего и слушающего или к акустическим условиям физической среды, в которой производятся высказывания.

С начала 1950-х гг. теория связи (или теория информации) оказывает большое влияние на множество других наук, в том числе на лингвистику. Основные ее принципы можно резюмировать следующим образом:

(i ) Вся коммуникация основывается на возможности выбора , или селекции, из множества альтернатив. В главе, посвященной семантике, мы увидим, что этот принцип дает нам толкование термина «значимый» (в одном из смыслов): языковая единица любого уровня не обладает значением в некотором данном контексте, если она полностью предсказуема в этом контексте.

(ii ) Информационное содержание изменяется обратно пропорционально вероятности. Чем более предсказуема единица, тем меньше значения она несет. Этот принцип хорошо согласуется с мнением стилистов о том, что клише (или «избитые выражения» и «мертвые метафоры») менее действенны, чем более «оригинальные» обороты речи.

(iii ) Избыточность субстанциальной реализации языковой единицы (ее «кодирования») измеряется разницей между количеством отличительных признаков субстанции, требуемых для ее отождествления, и ее информационным содержанием. Определенная степень избыточности необходима для противодействия шумам. Наше предшествующее рассуждение об устойчивости субстанции, в которой реализуется язык, и о необходимости некоторого «запаса прочности», позволяющего различать реализации контрастирующих элементов, можно также подвести под более общий принцип избыточности (ср. § 2.2.10).

(iv) Язык будет более эффективным (с точки зрения теории информации), если синтагматическая длина единиц будет обратно пропорциональна вероятности их появления. То, что в языке действительно имеет силу подобный принцип, подтверждается тем фактом, что наиболее употребительные слова и выражения обычно бывают более короткими. Это было сначала эмпирическим наблюдением, а не дедуктивным (подлежащим проверке) выводом из определенных теоретических предпосылок; в дальнейшем для выражения связи между длиной и частотой употребления была выработана специальная формула, известная как «закон Ципфа» (по имени ее автора). (Мы не будем приводить здесь «закон Ципфа» или обсуждать его математическую и лингвистическую основу; он подвергся видоизменениям в последующих работах.) В то же время следует признать, что длина слова в буквах или звуках (в том смысле, в каком мы употребляли термин «звук» до сих пор) не обязательно служит непосредственной мерой синтагматической длины. Этот чрезвычайно важный момент (к которому мы еще вернемся) не всегда подчеркивался в статистических исследованиях языка.

Поскольку язык развивается во времени и «эволюционирует», удовлетворяя изменяющиеся потребности общества, его можно рассматривать как гомеостатическую (или «саморегулирующуюся») систему; при этом состояние языка в каждый данный момент «регулируется» двумя противоположными принципами. Первый из них (иногда называемый принципом «наименьшего усилия») заключается в тенденции увеличить до предела эффективность системы (в том смысле, в каком слово «эффективность» толковалось выше); его действие заключается в приближении синтагматической длины слов и высказываний к теоретическому идеалу. Другой принцип заключается в «стремлении быть понятым»; он тормозит действие принципа «наименьшего усилия» путем введения избыточности на разных уровнях. Следует, таким образом, ожидать стремления сохранить, при изменяющихся условиях общения, обе тенденции в равновесии. Из того, что среднее количество шумов постоянно для разных языков и разных стадий развития одного языка, следует, что степень избыточности языка постоянна. К несчастью, нельзя (по крайней мере в настоящее время) проверить гипотезу о том, что языки сохраняют оба названных противоположных принципа в «гомеостатичееком равновесии». (Мы рассмотрим этот вопрос ниже.) Тем не менее эта гипотеза является многообещающей. Ее вероятность поддерживается «законом Ципфа», а также тенденцией (отмеченной задолго до начала теоретико-информационной эры) к замене слов более длинными (и более «яркими») синонимами, особенно в разговорном языке, в тех случаях, когда частое употребление тех или иных слов лишает их «силы» (снижая их информационное содержание). Крайняя быстрота смены жаргонных выражений объясняется именно этим.

Так же можно объяснить явление «омонимического конфликта» и его диахроническое разрешение (с большой полнотой проиллюстрированное Жильероном и его последователями). «Омонимический конфликт» может возникнуть тогда, когда принцип «наименьшего усилия», действуя совместно с другими факторами, обусловливающими звуковые изменения, приводит к снижению или уничтожению «запаса прочности», необходимого для различения субстанциальных реализаций двух слов, и таким образом к образованию омонимии. (Термин «омонимия» в наши дни обычно употребляется и по отношению к омофонии, и по отношению к омографии; ср. § 1.4.2. В данном случае имеется в виду, конечно, омофония.) Если омонимы более или менее равновероятны в большом числе контекстов, «конфликт» обычно разрешается путем замены одного из этих слов. Хорошо известным примером служит исчезновение в современном английском литературном языке слова quean (первоначально означавшего "женщина", а затем - "распутница" или "проститутка"), которое вступило в «конфликт» со словом queen "королева" в результате утраты существовавшего ранее различия между гласными, представленными орфографически как еа и ее. Наиболее известным из специальной литературы примером омонимического конфликта является, вероятно, случай со словами, означающими "кот" и "петух" в диалектах юго-западной Франции. Различавшиеся как cattus и gallus в латинском языке, оба слова в результате звуковых изменений слились в . «Конфликт» был разрешен путем замены слова = "петух" различными другими словами, в том числе местными вариантами слов faisan ("фазан") или vicaire ("викарий"). Использование второго из них, по-видимому, основано на уже существовавшей ранее в «жаргонном» употреблении связи между "петухом" и "викарием". Теме «омонимия» посвящена весьма богатая литература (см. библиографию в конце книги).

Как мы видели, появление отдельной единицы (звука или буквы, единицы выражения, слова и т. п.) может быть полностью или частично детерминировано контекстом. Теперь мы должны внести ясность в понятие контекстуальной детерминированности (или обусловленности) и вывести те импликации, которые оно имеет для лингвистической теории. Для простоты мы сначала ограничим свое внимание рассмотрением контекстуальной детерминированности, действующей в пределах синтагматически связанных единиц одного уровня языковой структуры; другими словами, мы в данный момент пренебрежем тем очень важным моментом, что комплексы единиц низшего уровня реализуют единицы высшего уровня, которые сами имеют контекстуально детерминированные вероятности.

Мы будем употреблять символы х и у как переменные, каждая из которых обозначает отдельную единицу или синтагматически связанную группу единиц; кроме того, мы допустим, что х и у сами находятся в синтагматической связи. (Например, на уровне единиц выражения х может обозначать /b/ или /b/ + /i/, а у - /t/ или /i/ + /t/; на уровне слов х может обозначать men "мужчины" или old "старые" + men, а у - sing "петь" или sing + beautifully "прекрасно".) Как х , так и у имеют среднюю a priori вероятность появления - р х и р у соответственно. Подобным образом сочетание х + у имеет среднюю вероятность появления, которую мы обозначим как p ху .

В предельном случае статистической независимости между х и у вероятность сочетания х + у будет равна произведению вероятностей х и у : р ху = р х ? р у . Этот фундаментальный принцип теории вероятности можно проиллюстрировать посредством простого числового примера. Рассмотрим числа от 10 до 39 (включительно) и обозначим через х и у цифры 2 и 7 в первой и второй позиции их десятичного представления: сочетание x и у будет, таким образом, обозначать число 27. В пределах рассматриваемого ряда чисел (исходя из предположения, что все 30 чисел равновероятны) р х = 1/3 и p y = 1/10. Если бы мы «задумали число между 10 и 39» и попросили бы кого-нибудь отгадать задуманное число, его шанс угадать правильно (без помощи другой информации) был бы один из тридцати: р хy = 1/30. Но допустим, что мы сказали ему, что это число кратно 3. Ясно, что его шанс правильно отгадать вырастает до 1/10. С нашей точки зрения, более существенно (поскольку мы рассматриваем вероятность появления одного знака в контексте другого) то, что выбор одного из двух знаков не является больше статистически независимым от выбора другого. Вероятность у , если дано, что х = 2, равна 1/3, поскольку только три числа кратны 3 в данном ряду (21, 24, 27); а вероятность x , если дано, что у = 7, равна 1, поскольку только одно число в пределах данного ряда оканчивается на 7 и кратно 3. Можно обозначить эти равенства как p y (x ) = 1/3 и р х (у ) = 1. Условная вероятность появления у в контексте х равна 1/3, а условная вероятность х при данном у равна 1. (Два выражения «в контексте» и «при данном» следует понимать как эквивалентные; оба употребительны в работах по статистической лингвистике.) Обобщая этот пример: если р х (у ) = р х (то есть если вероятность х в контексте у равна его априорной, необусловленной, вероятности), то х является статистически независимым от у ; если же вероятность появления х увеличивается или уменьшается с появлением у , то есть если р х (у ) > р х или р х (у ) > р х, то х «положительно» или «отрицательно» обусловлен у . Крайним случаем «положительной» обусловленности является, конечно, полная избыточность при р х (у ) = 1 (у предполагает х ), а крайним случаем «отрицательной» обусловленности - «невозможность», то есть р х (у ) = 0 (у исключает х ). Важно иметь в виду, что контекстуальная обусловленность может быть и «положительной» и «отрицательной» (в том смысле, в каком эти термины здесь употребляются), а также что вероятность х при данном у не всегда, а точнее, лишь в редких случаях, равна вероятности у при данном х .

Необходимым условием того, чтобы результаты какого бы то ни было статистического исследования представляли интерес для лингвистики, является разграничение между различными видами обусловленности. Как мы видели выше, синтагматические отношения могут быть линейными или нелинейными; поэтому и обусловленность может быть линейной или нелинейной . Если х и у линейно связаны, то при любой р х (у ) мы имеем дело с прогрессивной обусловленностью в тех случаях, когда у предшествует х , и с регрессивной в тех случаях, когда у следует за х . Независимо от того, является ли обусловленность прогрессивной или регрессивной, х и у могут непосредственно соседствовать (находиться рядом в линейно упорядоченном синтагматическом комплексе); в этом случае, если х обусловлен у , мы говорим о переходной (transitional) обусловленности. Многие популярные описания статистической структуры языка склонны изображать дело так, будто условные вероятности, действующие на всех уровнях языковой структуры, непременно предполагают линейную, переходную и прогрессивную обусловленность. Это, разуме ется, не так. Например, условная вероятность появления определенного существительного в качестве субъекта или объекта при определенном глаголе в латыни не зависит от относительного порядка, с каким слова встречаются во временной последовательности (ср. § 2.3.5); употребление префиксов un- и in- в английском языке (в таких словах, как unchanging "неизменный" и invariable "неизменный") регрессивно обусловлено; возможность появления определенной единицы выражения в начале слова может быть «положительно» или «отрицательно» обусловлена наличием некоторой единицы выражения в конце слова (или наоборот) и т. д.

Конечно, в принципе можно подсчитать условную вероятность любой единицы относительно любого контекста. Существенно, однако, правильно выбрать контекст и направление обусловленности (то есть, скажем, подсчитывать р х (у ), а не р y (x )) в свете того, что уже известно об общей синтагматической структуре языка. (Определенный класс единиц X может предполагать или допускать появление единиц другого, синтагматически связанного с ним класса Y на определенном по отношению к нему месте (и может также исключать возможность появления единиц третьего класса Z ). При условии, что это так, можно подсчитать условную вероятность отдельного члена класса Y ). Результаты будут иметь статистический интерес тогда, и только тогда, когда р х (у ) или р y (x ) будут существенно отличаться от р х и р y .

Вероятности можно также подсчитывать для отдельных структурных позиций. Например, в таблице 4 для каждого из 12 согласных устной английской речи приводятся 3 ряда вероятностей: (i) априорная вероятность, средняя для всех позиций; (ii) вероятность в позиции начала слова перед гласными; (iii) вероятность в позиции конца слова после гласных.

Таблица 4

Вероятности некоторых английских согласных в различных позициях в слове

Можно заметить существенные различия частотностей отдельных согласных в разных позициях в слове. Например, из перечисленных единиц [v] - наименее частая в позиции начала слова, но третья по частотности в позиции конца слова; с другой стороны, [b] - третья по частотности единица в начальной позиции слова, но наименее частая в позиции конца слова (за исключением [h], который вообще не встречается на конце. NB: мы говорим о звуках, а не буквах). Другие (как [t]) имеют высокую вероятность или (как [g] и [р]) низкую вероятность для обеих позиций. Также заметим, что диапазон колебаний между наивысшей и наименьшей вероятностью больше для конца слова, чем для начала. Факты этого рода получают отражение в описании статистической структуры фонологических слов английского языка.

Выше мы говорили (в связи с «законом Ципфа»; см. § 2.4.6), что число звуков или букв в слове не является непосредственной мерой его синтагматической длины, определяемой в терминах теории информации. Причина этого, конечно, в том, что не все звуки или буквы равновероятны в одном контексте. Если бы вероятность фонологического или орфографического слова была прямо связана с вероятностями составляющих его элементов выражения, можно было бы получить вероятность слова перемножением вероятностей элементов выражения для каждой структурной позиции в слове. Например, если х в два раза вероятнее у в начальной позиции, а а вдвое вероятнее b в конечной позиции, можно ожидать, что хра будет встречаться в два раза чаще, чем yra или xpb , и в четыре раза чаще, чем ypb . Но это предположение не оправдывается в конкретных случаях, что ясно из рассмотрения нескольких английских слов. Элементы выражения, реализуемые посредством [k] и [f], более или менее равновероятны в начале слова, но слово call встречается намного чаще, чем fall (как показывают различные опубликованные частотные списки для английских слов); хотя элемент, реализуемый посредством [t], имеет вероятность появления в конечной позиции слова почти в 50 раз большую, чем вероятность элемента, реализуемого посредством [g], слово big встречается примерно в 4 раза чаще, чем bit, и т. д.

Вероятности для начальной и конечной позиций, используемые для этих расчетов (см. табл. 4), основаны на анализе связного текста. Это означает, что частота появления определенного согласного, встречающегося в относительно небольшом количестве высокочастотных слов, может превысить частоту появления другого согласного, встречающегося в очень большом количестве низкочастотных слов (ср. замечания, сделанные в § 2.4.1 в связи с понятием «функциональной нагрузки»). Согласный [?], который встречается в начале таких английских слов, как the, then, their, them и т. д., иллюстрирует эффект такого перевеса. В начальной позиции это наиболее частый из всех согласных с вероятностью около 0,10 (ср. вероятность 0,072 для [t], 0,046 для [k] и т. д.). Но этот согласный встречается только в горсточке разных слов (менее чем в тридцати в современном языке). Напротив, начальное [k] мы находим во многих сотнях разных слов, хотя вероятность его появления в связном тексте более чем в два раза меньше, чем вероятность появления [?]. Сравнение всех английских слов, реализуемых как согласный + гласный + согласный (что само по себе является весьма обычной структурой для английских фонологических слов), показывает, что вообще существует больше слов с высокочастотным начальным и конечным согласным, чем слов с низкочастотным начальным и конечным согласным, и что первые к тому же обычно имеют большую частоту появления. В то же время следует подчеркнуть, что некоторые слова значительно более частотны или значительно менее частотны, чем можно было бы предсказать, исходя из вероятностей составляющих их элементов выражения.

Хотя до сих пор мы рассматривали вопрос о контекстуальной детерминированности по отношению к условным вероятностям, существующим среди единиц одного уровня, ясно, что появление того или иного элемента выражения в весьма значительной степени определяется контекстуальной вероятностью фонологического слова, в которое он входит. Например, каждое из трех слов, записываемых как book, look и took, характеризуется частой встречаемостью: они отличаются друг от друга фонологически (и орфографически) только начальным согласным.

С точки зрения грамматической структуры английского языка вероятность контраста между этими тремя словами в реальных высказываниях относительно мала (и совершенно не связана с вероятностями начальных согласных). Слово took отличается от двух других в ряде отношений, прежде всего тем, что оно реализует прошедшее время глагола. Поэтому оно более свободно, чем look и book, появляется рядом с такими словами и словосочетаниями, как yesterday "вчера" или last year "в прошлом году" (для look и book фонологические слова, соответствующие took, - это слова, записываемые как looked и booked); далее, в качестве подлежащего при took может выступать he "он", she "она" или it "оно" или существительное в единственном числе (he took "он взял" и т. п., но не he look или he book и т. п.); и, наконец, оно не может встречаться после to (например, I am going to took неприемлемо). Но слова book и look также отличаются друг от друга грамматически. Каждое из них может быть употреблено как существительное или глагол в соответствующем контексте (следует помнить, что фонологическое слово может быть реализацией более чем одного грамматического слова; см. § 2.2.11). Хотя look гораздо чаще встречается как глагол ("смотреть"), a book - как существительное ("книга"), это различие менее существенно по сравнению с такими грамматическими фактами не статистической природы, как то, что в качестве глагола слово book (то есть "заказать" и т. п.), в отличие от look, может иметь при себе существительное или именное словосочетание в функции прямого дополнения (I will book my seat "Я закажу место", Не is going to book my friend for speeding "Он собирается привлечь к ответственности моего друга за превышение скорости"; слово look здесь невозможно); look же обычно требует «предложного сочетания» (I will look into the matter "Я рассмотрю [этот] предмет"; букв, "я буду смотреть в [этот] предмет", They never look at me "Они никогда не смотрят на меня"; слово book здесь невозможно). По-видимому, в большинстве английских высказываний, произносимых говорящими в повседневной речи, смешение слов book и look исключается в силу грамматических ограничений того или иного рода. И это совершенно типично для минимально-контрастирующих фонологических слов в английском языке.

Но рассмотрим теперь относительно небольшое множество высказываний, в которых как book, так и look грамматически приемлемы. Носителю английского языка совсем не трудно представить себе такие высказывания; при случае они могут быть произведены или услышаны. Примером могло бы служить I looked for the theatre "Я искал театр": I booked for the theatre "Я резервировал место в театре". Можно допустить, в интересах доказательства, что слушающему было «передано» в этих высказываниях, без значительных искажений из-за «шумов» в «канале», все, за исключением начальных согласных слов booked или looked. В этом случае слушающий столкнется с необходимостью предсказать, основываясь на избыточностях в языке и учитывая ситуацию высказывания, которое из двух слов имел в виду говорящий. (Для простоты предположим, что cooked "стряпал" и т. п. невозможны или весьма маловероятны в данной ситуации.) Хотя можно предположить, что looked встречается намного чаще, чем booked, в любой представительной выборке английских высказываний, однако нам совершенно ясно, что появление theatre значительно повышает вероятность слова booked. Очень трудно сказать, какое из слов - booked или looked - вероятнее в сочетании с for the theatre, но в той или иной конкретной ситуации выбор одного из них может оказаться детерминированным в большей степени, нежели другого. Это очевидно из сопоставления следующих двух, более длинных высказываний:

(i) I looked for the theatre, but I couldn"t find it. "Я искал театр, но не нашел его".

(ii) I booked for the theatre, but I lost the tickets. "Я резервировал место в театре, но потерял билеты".

Слово booked, по-видимому, контекстуально исключено в (i), а looked - в (ii). Однако и сама ситуация, включающая предшествующий разговор, может также вводить разнообразные «пресуппозиции», детерминирующая сила которых не ниже, чем у слов but и couldn"t find в (i) и but и tickets в (ii). Если это так, то эти пресуппозиции уже «обусловят» то, что слушающий «предскажет» (то есть, собственно говоря, услышит) looked, а не booked (или наоборот) в более коротком «обрамлении» I -ooked for the theatre. Пока что можно обозначить эти вероятности, выводимые из совместного появления одного слова с другим и «пресуппозиций» конкретной ситуации высказывания, как «семантические». (В последующих главах мы выделим различные уровни приемлемости внутри того, что здесь мы относим к «семантике».)

Наш пример был сильно упрощен: мы выделили только три уровня обусловленности (фонологический, грамматический и семантический) и исходили из того, что только одна единица выражения теряется, или искажается, из-за «шумов». Эти упрощения, однако, не затрагивают общего вывода. Если обратиться к рассмотрению конкретных высказываний, это приведет к признанию того, что семантические вероятности важнее грамматических, а грамматические важнее фонологических. Поскольку невозможно (по крайней мере при настоящем состоянии лингвистических исследований) выделить все семантически релевантные факторы внешних ситуаций, в которых фигурируют отдельные высказывания, оказывается также невозможным подсчитать вероятность, а потому и информационное содержание какой-либо их части. Это один из моментов, который уже подчеркивался нами, когда речь шла о функциональной нагрузке и теории информации (см. § 2.4.1).

В этом разделе были выдвинуты два положения, на первый взгляд противоречащие одно другому. Согласно первому, статистические соображения существенны для понимания механизма функционирования и развития языка; согласно второму, практически (а быть может, и принципиально) невозможно точно подсчитать количество информации, которую несут различные языковые единицы в конкретных высказываниях. Это видимое противоречие можно разрешить путем признания того, что лингвистическая теория не занимается тем, как производятся и понимаются высказывания в реальных ситуациях их употребления (если оставить в стороне относительно небольшой класс языковых высказываний, о которых будет идти речь в § 5.2.5); она занимается структурой предложений, рассматриваемых в отвлечении от ситуаций, в которых встречаются реальные высказывания.

Примечания:

R. Н. Rоbins . The Teaehing of linguistics as a part of a university tea-ching today. - «Folia Linguistica», 1976, Tomus IX, N 1/4, p. 11.

В переводе глав 2-6 участвовал А. Д. Шмелев. - Прим. редакции .

В оригинале термину «словосочетание» соответствует термин «фраза» (phrase). В британской лингвистической традиции под термином «фраза» разумеется любая группа слов (например, the table), функционирующая как слово. Об этом см. ниже, в § 5.1.1. - Прим. ред .

В советской науке более принято относить математическую лингвистику к математическим дисциплинам. Это, разумеется, отнюдь не препятствует использованию математического аппарата (и в частности, математической логики) в лингвистических исследованиях. - Прим. ред .

В оригинале, вероятно, ошибочно - минимальное. - Прим. перев .

Употребление to в пропущенных местах предложений I want to go home "Я хочу пойти домой", I asked him to help me "Я попросил его помочь мне" является обязательным правилом английской грамматики. - Прим. перев .

Сторонники этих подходов к изучению коммуникации ставят в центр своего внимания проблему языка, понимаемого как:

* система символической коммуникации, т.е. коммуникации путем вокальных (и письменных) знаков, резко отличающая человеческие существа от всех остальных видов. Язык регулируется правилами и включает в себя множество условных знаков, которые имеют общее значение для всех членов лингвистической группы;

* знаковая практика, в которой и посредством которой человеческая личность формируется и становится социальным существом.

Основателем современной структурной лингвистики считается швейцарский теоретик Ф. де Соссюр. Он также оказал большое влияние на интеллектуальное движение, известное под названием структурализм. Языкознание в целом Соссюр относит к ведению психологии выделяя особую науку -- семиологию, призванную изучать знаковые системы, наиболее важной из которых является язык.

Внутри семиологии вычленяется лингвистика, занимающаяся языком как знаковой системой особого рода, наиболее сложной по своей организации. Далее проводится отграничение менее существенной строгого анализа внешней лингвистики, описывающей географические, этнические, исторические и прочие внешние условия бытования языка, от более существенной для исследователя внутренней лингвистики, изучающей строение языкового механизма в его влечении от внешних факторов. Указывается на наибольшую узость письма к языку в кругу знаковых систем.

Для теоретического понимания языка важны работы Р. Якобсона -- российского лингвиста и литературоведа, оказавшего огромное влияние на развитие современной теоретической лингвистики и структурализма. Его подход к изучению литературы и поэзии включал "структурный" анализ, в котором "форма" отделялась от "содержания". Он внес важный теоретический вклад в лингвистику, изучая фонологию (т.е. звуковые системы языка), анализируя звуки с целью показа сравнительно простого набора двоичных контрастов, лежащих в основе человеческой речи. В целом же в анализе языков и человеческих знаковых систем Якобсон предположил существование "структурных инвариантов" и "поверхностно" очевидных различий между культурами. Акцент на лингвистических универсалиях создавал контраст с более релятивистским в культурном отношении представлением о языке, выдвинутым американскими антропологами Ф. Боасом и Э. Сапиром. Так, Э. Сапир и его студент Б.Л. Уорф выдвинули гипотезу лингвистического релятивизма, согласно которой наш язык построен на нашем восприятии мира.

Семиология или семиотика-- общая наука о знаках -- занимает в изучении языка неотъемлемое место. В качестве аспекта структурализма семиология берет начало в лингвистических исследований Соссюра. Ее ведущим представителем был французский литературовед Р. Барт.

Семиология привлекает внимание к наслоениям значений, которые можно реализовать в простой совокупности изображений. Барт полагал, что знаки сообщают скрытые, а также открытые значения, выражая нравственные ценности и пробуждая чувства или отношения в зрителе. Таким образом, знаки составляют сложные коды коммуникации. Сложность, в частности, обусловлена процессом, получившим наименование от К. Леви-Строса "бриколаж", -- преобразование значения объектов или символов посредством нового использования или нестандартных переделок несвязанных вещей. Сам автор применял этот термин по отношению к практике создания вещей из любых подвернувшихся под руку материалов -- структура и результат были важнее, чем составляющие части, изменяющиеся в процессе создания.

Видное место в области методологии языка занимает Н. Xомский, американский теоретик-лингвист. Крупнейшим теоретическим вкладом Хомского стала разработка трансформационной грамматики. Любая фраза содержит "глубинную структурную" информацию вместе с набором "поверхностных структур". В своей теории трансформационной грамматики Хомский проводит различие между значением сообщения (глубинной структурой) и формой, в которой оно выражено (поверхностной структурой).

Хомский выделяет фонологические и семантические компоненты, получившие выражение в проблеме "компетентность и исполнение", которая связана с различием между способностью использовать язык (компетентностью) и фактически произносимыми речами (исполнение). "Компетентность" более определенно описывает лингвистическое знание и грамматику, необходимые для Понимания речи на своем языке, а "исполнение" -- особую манеру произнесения речи.

По Хомскому, лингвистическая компетентность у человека является врожденной и выражается в универсалиях грамматической глубинной структуры. Доказательством врожденности фундаментальных грамматических структур является скорость и точность, с которой дети овладевают структурами языка. Следовательно, люди обладают врожденной предрасположенностью понимать грамматические отношения, извлекать "правила" из языка, который они слушают, а затем применять их в формировании собственных выражений. Социолингвистический подход имеет важное значение для теорий коммуникации. Социолингвистика охватывает область исследований, находящуюся в ведении социологии и психологии и связанную с социальными и культурными аспектами, а также с функциями языка. В современной социолингвистике при анализе языковых явлений и процессов основной акцент делается на роли общества: исследуется влияние различных социальных факторов на взаимодействие языков, систему отдельного языка и его функционирование. В предметную область социолингвистики включаются объекты, при рассмотрении которых происходит органическое соединение социологических и лингвистических категорий. Языки в многонациональной стране и формы существования национального языка (совокупность литературного языка, территориальных диалектов, социолектов-жаргонов, арго) в однонациональной стране составляют иерархическую систему, называемую "языковая ситуация".

Языковая ситуация в целом и функциональная нагрузка ее компонентов зависят от того положения в обществе, которое занимает говорящая на них социальная или этническая общность. В ходе общественного развития, особенно при кардинальных социально-политических переменах, положение этих общностей меняется и появляется необходимость привести в соответствие их новое положение с функциональной нагрузкой языковых образований.

Процесс выбора языкового образования для тех или иных коммуникативных целей относится к компетенции языковой политики, которая определяется как совокупность мер, принимаемых для изменения или сохранения языковой ситуации, для введения новых или закрепления употребляющихся языковых норм, т.е. в языковую политику входят процессы нормирования, кодификации литературной нормы, сознательная слово- и терминотворческая деятельность.